— И сколько тут, милый, народу померло, — продолжал он, не глядя на меня, — не сосчитать никому!
— Где? — спросил я
— Да тут-то, на этом месте. Был я сейчас и на кладбище монастырском, — жутко там, а хорошо! Мертвые, милый, видно, правда, лучше живых…
Он помолчал, не обратив внимания на мой удивленный взгляд и продолжал медленно:
— Я, милый, издалека, астраханский… Там у меня сын живет в подвальных, пятнадцать рублей на всем готовом получает, дочь в горничных у станции начальника… Жена-то померла уж годов десять тому назад… А я все хожу. Где-где я не был! Все нету мне покоя! Службы я церковной не люблю, а вот тянет меня в эту тоску… Не люблю и народа, на народе мне хуже… Голоса эти…
— Какие голоса? —тихо выговорил я.
— Уж не знаю, милый… Бесы превращенные, должно… Все, что ни есть в мыслях, все наговаривают…
— Да ты бы полечился.
— Лечился я. Только нету с того толку. Видно, родился я такой. Да и пил я. Дюже пил, как жена померла. И все, бывало, на кладбище ходил, на еврейское.
— Отчего ж на еврейское?
— Унылей там!
Он опять помолчал, вздохнул и сказал твердо:
— Да, в этом вся причина. Камни стоят старые-старые; и написано непонятно на них, как узоры какие… И одни только камни серые… Ни решеток этих, ни кустиков… Ну, и лучше мне… Вот и здесь лучше… Бог-то, господь Саваоф, он, батюшка, — вон где!
И он таинственно указал в полутемную галерею.
«Он совсем болен», — подумал я. И, как бы угадав мою мысль, старик улыбнулся и сказал:
— Так-то все мне говорят: что, мол, ты бредишь? А разве не правда? Какая моя жисть теперь? А все лучше других… Все лучше, ежели раздумье есть… А то как живут? Обуваются да разуваются…
Он так и остался там, все смотря в одну точку, в темную даль перед собой» (Полное собрание сочинений, т. 2, с. 102—101).
