— Сыночек… Уеду к Насте, нет сил моих.
Весь день стирала белье, а когда смеркалось, села ужинать. Ей показалось, что кто-то прошел мимо окна: на тюлевую занавеску упала тень. Дарья прислушалась.
— Померещилось, господи…
Но тут снова послышались чьи-то шаги. В дверь постучали. Она набросила на плечи платок, вышла в сени.
— Кто тут?
— Я.
Голос показался настолько знакомым, что Дарья вздрогнула.
— Кто?
— Я, мама, Кирилл.
У матери подкосились ноги…
Очнулась она на кровати. Рядом — сын. Не чудится ли? Сухой ладонью протерла глаза. Кирюша… Она прижала сына, жадно зацеловала щеки.
— Живой. А я-то совсем извелась…
И услышала смех:
— Чудная! Умирать не собирался, мать.
Его лицо желтое, как корка лимона, и нет в нем радости. Осунулся Кирюша. Ей даже показалось, что он вовсе и не смеялся. Тронула его слабой рукой за чуб.
— Откуда ты, сынок? Я же венок бросила…
Он встал, прошелся по комнате, скрипя сапогами. Голос его звенел как струна. Сейнер разбился — это правда. Всех буксир подобрал, а вот боцман погиб. Растерялся парень.
— А я — живой. Доплыл к берегу. Старик на маяке приютил. — Он подошел к шифоньеру, где висела его одежда. — Нельзя мне в порт возвращаться. Я — преступник. Засудят лет на двадцать.
Мать окаменела.
— Покайся, сынок, простят…
Он грубо прервал ее:
— Покайся? Нет! Уеду подальше.
— А я, сынок?
— И тебя заберу.
Ей стало легче.
— Танюшка-то брюхатая, ребенка ждет.
— Сама виновата, я детей не хотел.
Ее словно обдало ледяной водой.
— Заявлю на тебя, сынок. Покайся!
— Не болтай, мать!
Бросив на стул рубашку, он сел. „Покайся“… Не поверят, что без злого умысла ринулся в бурю. Разве забыла мать, как он ходил на „Беркуте“? Штурман напутал курс, а его чуть под суд не отдали. „Нет, уйду“…
Всю ночь она не могла уснуть. Но вот в окно заглянула луна, и, холодея от ужаса, мать увидела, что Кирилл одевается. Она задвигалась, сделала вид, что только проснулась. Зажгла свет.
— Уходишь?
— Пора. Уже светает…
Она сидела на кровати бледная, сломленная. Вот сейчас сын оденется и уйдет, а она останется одна. Дарья Матвеевна встала, кое-как добралась до старого сундука, вынула оттуда свою новую кофту, купленную ей сыном года три назад, надела ее.
— Ты вот что, мать, давай деньги, все что есть. На дорогу, понимаешь?
— А чем я жить буду? — спросила она.
— Нешто наряды думаешь закупать?
В его глазах отразилось желтое пламя ночника. Ей даже страшно стало. Неужто сыну ничего не свято? Перед глазами туман пошел. И вдруг она увидела себя молодой, счастливой. Гордая, веселая шла по Москве, куда приезжала погостить к брату, а рядом с ней он, семилетний Кирюша. „Мамка, а что там на Кремле горит?“ Она отвечала: „Красная звезда, сынок. Твой батя тоже вот носит на пилотке звездочку…“ Потом она увидела себя в деревне. Кириллу семнадцать. Он купил ей на свою первую получку новую блузку. А вот она вся в слезах читает письмо мужа с фронта: „Утром отбили у врага белорусское село. Ох и зверствовали фашисты! Полицаи, сволочи, тоже старались. Одного поймали жители, в погребе спрятался. И что ты думаешь, Дарья! Сын Евдокима Петровича Макарова, моего друга, пулеметчика. Надо бы судить подлеца, да не мог вынести позора старый солдат. Тут же из винтовки в упор…“
