— Батурин и Корольков — старшие расчетов. Держаться, пока солнце не выйдет в зенит.
Взвилось в небо жидкое облако пыли и растаяло. Отряд уходил к морю.
Они устроились в яме, сдвинув на нее огромную плиту из серого инкерманского камня. Костя Ряховский махнул бескозыркой Королькову, который свой пулемет поставил на выходе из балки, и, похлопав по выщербленной временем плите, произнес:
— Вполне приличная огневая точка.
Тимофей по-хозяйски приготовил позицию, аккуратно сложил диски и, развязав выжженный солнцем матросский вещмешок, раскрыл его пошире, чтобы удобнее было доставать патроны.
Четверо готовились к бою. Впереди были враги, позади, в нескольких сотнях метров, — море, дорога, по которой ушел отряд. Над морем висело белое солнце. Четверо должны были держаться, пока солнце выпишет на небе полукруг. Так приказал командир.
Несколько часов два матросских пулемета сдерживали натиск врага. Они насквозь прошивали балку смертельными нитями, и ни одно живое существо не могло пройти. И когда захлебывалась очередная атака гитлеровцев, Костя Ряховский радовался, как ребенок, и срывающимся мальчишеским голосом кричал:
— Давай, Батурин, давай, сыпь им, гадам, до жвака-галса!..
Батурин, припав к пулемету, стрелял короткими точными очередями и видел, как падают на рыжую, вспоротую взрывами землю темно-зеленые фигуры с засученными по локоть рукавами.
— Бегут, драпают фрицы, аж дым из подметок! — кричал Костя и хватался за винтовку.
Батурин видел и сам, что фашисты бегут, и злобная усмешка трогала его сухие потрескавшиеся губы. Рядом, примостившись поудобнее, вел огонь из винтовки Костя. Ряховский стрелял медленно, на выбор и после каждого удачного выстрела приговаривал:
— Это вам не с милкой целоваться, а с русскими матросиками встречаться!
На исходе полудня замолчал пулемет Королькова. Сначала он захлебнулся, потом рванул тишину лающими очередями и смолк.
Батурин взглянул на небо, вытер бескозыркой потный лоб и увидел, что солнце еще не добралось до зенита.
Он вздохнул и подумал, что теперь придется отбиваться одним.
— Все. Нет больше Королькова, — чужим голосом глухо произнес Ряховский. — Нет у братишек могил, и некуда будет положить цветы…
Батурин зло выругался и впервые подумал о смерти. Ему стало страшно.
— Ползут, сволочи, — бросил Костя.
Страх исчез, как только Тимофей поймал в прорезь прицела грязные темно-зеленые мундиры. Страх превратился в ненависть, и Батурин, крепко прижав вздрагивающий пулемет, вкладывал эту ненависть в каждую очередь.
