Одна из них влекла меня, как бездна. На ней был запечатлен кузов грузовика, в нем громоздится в беспорядке всякая военная утварь, от алюминиевых мисок до канистр с водой, а у левой стенки кузова виднеется обгоревший труп со странно прижатыми к груди, словно сведенными судорогой, руками и широко открытым ртом. Разглядывая этот снимок, я впервые за, наверное, пятнадцать лет услышал ту же странную музыку, что и в детстве, постепенно она становилась все громче и громче, одновременно пугающая и притягательная. А когда я прилег на диван передохнуть, мне показалось, что я падаю в глубокий колодец. Потом я внезапно вспомнил об отце, испуганно вскочил и позвонил маме. «Ночью, — сказала она, — его койку вынесли в коридор, ты же знаешь, что это значит». «Да, — отозвался я, — будем надеяться на лучшее», — и только повесив трубку, осознал всю двусмысленность этой фразы. Я почувствовал неприятный привкус во рту и выпил несколько стаканов воды, чтобы от него избавиться.
Когда я на следующий день пришел в больницу, коридор, который вел в отцовское отделение, показался мне длиннее, чем обычно, а несколько шагов в дальний угол просторной палаты, где стояла его койка, — сущим наказанием, ни дать ни взять проходом сквозь шпицрутены. Взгляды других пациентов представлялись мне подозрительно исполненными сострадания, их шепот в духоте палаты напоминал соболезнования, и я почувствовал, как покрылся испариной. Дойдя наконец до койки, над которой висела табличка с его фамилией, я никого не обнаружил и стал беспомощно озираться в поисках медсестры. И тут он внезапно, как неваляшка, приподнялся на постели, вынырнув из-под вороха простыней, протянул мне руку и довольно ухмыльнулся.
— Как там наша книга, — осведомился он, — когда допишешь? Надеюсь, ты не дожидаешься трагического финала. Само собой, смерть героя — вещь эффектная. Но такой радости я тебе не доставлю.
Знаешь, а ведь я приблизился к черте. Вот там, в коридоре, под неоновой лампой. Вокруг этой лампы все окрасилось черным. А под конец и свет тоже. ЧЕРНЫЙ СВЕТ! Но я не поддался. Просто не закрывал глаза, и все тут. Из упрямства, назло. И победил вчистую.
— Изменилось ли после ранения мое отношение к войне? — произносит на пленке голос отца, почти такой же, как и прежде, не тот, чужой, слабый, дрожащий, каким он наговаривал прежние записи. — Нет, не изменилось. С тем, что тебя могут ранить, на войне всегда приходится считаться. Ни один идиот не вообразит, что на войне ТАКОГО МАСШТАБА не получит ни царапины. Ты только надеешься на это, вопреки здравому смыслу, несмотря ни на что, а если все-таки ранят, но ты более-менее ЦЕЛ и У ТЕБЯ НИЧЕГО НЕ БОЛИТ, то потом, по крайней мере, поначалу, забываешь обо всем этом: о страхе, о надежде. Конечно, все это время, все семь лет, я боялся, что меня тяжело ранят. Я ведь достаточно насмотрелся на раненых, например, после в целом УСПЕШНЫХ наступлений, когда одного доставляют в лазарет с пулевым ранением в живот, другого — с развороченной грудной клеткой: тут уж хочешь не хочешь, а отвернешься. Сам понимаешь, больше всего я боялся ослепнуть в результате ранения. Но от этого, к счастью, судьба меня уберегла, даже тогда, в Боснии.
