Или, вот, например, юнец, с первым пушком на щеках… Как обычно, солдат затягивает у него на шее петлю, как обычно, пытается столкнуть жертву с табурета. Но в следующее мгновение, которое я благоразумно не стал фотографировать, мальчишка плюет ему в лицо… И плюнет еще раз, и еще, пока в нем будет теплиться жизнь.
Само собой, эти публичные казни не добавили нам симпатий населения. Все больше и больше местных уходили к партизанам, а тактика партизанской борьбы становилась все более жестокой. Помню, в маленькой церкви на боснийско-хорватской границе мы нашли обнаженные тела двадцати немецких солдат и добровольных помощниц вермахта из местных. Женщинам вспороли животы, мужчинам отрезали и засунули в рот половые органы.
— А та резня в черногорской деревне, о которой ты мне рассказывал? — раздается на пленке мой голос.
— Какая резня? — переспрашивает голос отца, внезапно доносящийся словно издалека, как будто громкость записи уменьшили вдвое.
— Разве ты мне не рассказывал об акции возмездия и жажде крови, охватившей тогда всех вас?
— Акции возмездия? Жажде крови? — голос отца возвращается издалека, где он только что звучал слабо и растерянно. — Не помню…
«Как хорошо на море, — говорится в одном из писем с острова Хвар. — Я ложусь на спину, и солнце закрывает мне глаза теплой, алой завесой. Вижу синие и фиолетовые кольца, которые постепенно теряют очертания и расплываются, и я медленно покачиваюсь на волнах…
Я хотел бы забыть все, и прошлое, и настоящее. Я бы хотел сохранить в памяти только одно, Розели: те дни, что провел с тобою вместе. Помнишь нашу первую и единственную весну в Вахау? Мы лежали под абрикосовым деревом, и его цветы, опадая, ложились на нас белым покрывалом…»
— Он ведь тебя очень любил, правда? — спрашиваю я маму, опять сидя у нее в кухне, и мама кивает.
— Да, — отвечает она, — он всегда любил меня сильнее, чем я его. Он мне был дорог, пойми меня правильно, но к моим чувствам примешивалось и сострадание. Он однажды сказал: «Если ты меня разлюбишь, Розерль, клянусь тебе, я утоплюсь в Дунае!»
А когда он ушел на войну, я, конечно, ужасно за него боялась. Боялась, что, если я как-то причиню ему боль, с ним что-то случится, и я буду в этом виновата. Вот так мы и поженились, так родился ты, я просто уступила ему. Если бы не война, кто знает, может быть, и все сложилось бы по-другому.
И ПОСЛЕ войны, — продолжает мама, — ничего не изменилось. Я часто за него боялась. Например, тогда, на Эннсе, помнишь, мы возвращались в Вену от тети Хеллы. Русские сняли его с поезда вместе с фотоаппаратом, и он пропал на целую вечность. Как же я боялась, что поезд уйдет БЕЗ него. А мы с тобой останемся в вагоне, совершенно беззащитные.
