Так рассказывал мой отец. Снова и снова.
Спустя четверть часа огонь переносят дальше. То есть теперь обстреливают тыл противника. Между тем на вражескую территорию входят танковые колонны.
А под прикрытием танков наступает пехота.
— Сначала, — говорит он, — везде, куда хватает глаз, лишь кромешный, неизбывный ужас. Солдаты бегут в панике, раненые кричат, женщины и дети мечутся, не понимая, что случилось.
Горят дома. Обрушиваются пылающие крыши. Из хлевов вырывается обезумевший от страха скот. Поля перепаханы взрывами. Иногда на дороге попадаются изуродованные человеческие останки.
Ты стараешься воспринимать происходящее отстраненно, словно это не с тобой, словно это во сне. Во время первой атаки невозможно остановиться. Нельзя сделать передышку и оглядеться. Можно лишь идти вперед, следуя приказу. В такой ситуации и фотографировать трудно.
И все-таки некоторые образы запечатлелись в моем сознании навсегда. Вот старуха в ужасе обхватила сапог солдата. Она цепляется за него, но он просто отбрасывает ее в сторону.
Вот раненая собака. Задняя половина тела превратилась в кровавое месиво, она беспомощно волочит ее за собой. А потом ложится, замирает и смотрит, просто лежит и смотрит. Бывает такое, что, раз увидев, забыть невозможно.
Но главное, — говорит отец, — мы НАСТУПАЛИ. А это по-прежнему вселяло настоящий, ни с чем не сравнимый восторг. Где уж тут позволять себе малодушничать и смущенно оглядываться на содеянное. Именно сейчас требовалось проявить твердость и силу духа.
С твердостью и силой духа следовало побороть собственную слабость. Всем было ясно, что война теперь приобрела другие масштабы. В том числе и для меня, заметь себе это. Россия очень отличалась от Польши и Франции.
Отныне я был фотографом не при какой-то там части или подразделении. Я был фотографом ВОЙСК ПРОПАГАНДЫ. Я нашел свое место. Я преодолел сомнения. Вперед, только вперед! И еще как! Не прошло и десяти дней, как мы дошли до Березины. А в последующие недели заняли Минск и Смоленск.
Я больше не хотел переноситься в рассказы отца и выключил магнитофон.
Я больше не хотел попасть в его фотографии и отложил их в сторону.
Я хотел убежать от отца, который лежал в больнице, опутанный разными шлангами и трубками.
Но, стоило мне вырваться из пленок и фотографий, как меня поглотило мое собственное детство.
«Весь в папу!» — провозгласила толстуха, русская редакторша журнала «Вельтиллюстрирте», взяв меня на руки и прижав к колышущейся груди. Перед визитом в редакцию я как раз вырезал три отверстия в пустой коробочке из-под пленки, протянул веревочку через два поменьше, по бокам, а среднее, побольше, оставил открытым. «Не шевелитесь! Снимаю!» — с этими словами я отразил нападение тучной, возвышающейся надо мной женщины, от которой, по-моему, слишком сильно пахло одеколоном, продававшимся в ту пору в магазинах Управления советским имуществом в Австрии. И, точная копия отца, отгородился от мира камерой.
