Да ты меня не слушаешь, а ведь тебя это тоже касается, ты такой же, как он, даже еще хуже. Что ты уставился на стену, что там, у меня за спиной, пророческие письмена, что ли? А, наверху? Да, там, наверху, картина висела, пока вы у меня жили, ну, квартиру-то вашу разбомбили. «ВОЗВРАЩЕНИЕ» она называлась, потом, когда новую квартиру получили, вы ее взяли с собой.
Что «можно»? Не поняла. Ах, можно ли в шкатулочке с фотографиями покопаться? Можно, можно. Да, малютка в матроске — твой отец, совсем был крохотуля. А вот высокий, крепкий, в кожаных баварских штанах, — мой покойный муж. Вот бы с кого вам всем пример брать: строгий был, но справедливый, не вам чета.
— После моей неудачной попытки бегства жалобы братьев-наставников на мою плохую успеваемость и дурное поведение достигли катастрофических масштабов, — продолжает голос моего отца, — и ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА МОЕ ВОСПИТАНИЕ забрал меня из Иоаннеума домой. Однако от замены духовного надзора светским я ничего не выиграл, хотя и связывал поначалу с этим неоправданные надежды. Между тем господин Альберт Принц и его супруга обосновались в однокомнатной квартирке в четвертом районе Вены, по адресу Хоймюльгассе, 12. Это жилье отошло им, бывшим субарендаторам, после смерти главной квартиросъемщицы, дряхлой госпожи Ханны.
Находясь в полной власти братьев-наставников, я видел родителей только в воскресных костюмах, с воскресным же выражением лица. Иногда они забирали меня из интерната, и мы отправлялись на недолгую чинную прогулку по главной аллее Пратера, заканчивавшуюся сидением в кафе. В таких случаях господин Альберт Принц иногда даже заказывал мне кусочек торта или трубочку со взбитыми сливками. И лишь теперь, на Хоймюльгассе, я по-настоящему познакомился со своими родителями и в особенности с отчимом.
Почтовый служащий, господин Альберт Принц довольно быстро сделал карьеру. Ко времени моего возвращения домой он стал оберофициалом[5] на телеграфе и мечтал, чтобы власти возродили прежнюю императорскую и королевскую униформу. Как телеграфный оберофициал он, по его мнению, в таком случае получил бы право носить саблю. «Марта, — как сейчас слышу голос отчима, обращающегося к моей матери, — если для чиновников опять введут высокие кепи, крахмальные воротнички и сабли, то форма будет как нельзя лучше отражать мой ВНУТРЕННИЙ МИР».
Он часто и с явным удовольствием повторял, что вместе с монархией потерял руку и родину, зато, мне кажется, обрел прямо-таки неутолимую потребность чем-то компенсировать утрату, хотя и предпочитает об этом помалкивать. Если в Комотау, в золотой век, уничтоженный развращенными французами, варварами-русскими, корыстолюбивыми англосаксами и коварными итальянцами, искусство было исполнено радости и веселья, то теперь, в Вене, жизнь сурова. Но всем, кто в этом виновен, нарушителям спокойствия и врагам порядка, социалистам, масонам, евреям и славянам, он еще покажет! Сраженные предательским ударом в спину еще поднимутся во весь рост, еще расправят плечи, заново воспрянут! Сильное, здоровое и благородное еще одержит победу, а все, что осмелится ему воспротивиться, будет безжалостно искоренено!
