С семи лет Иосиф рос без родителей. Осенью двадцать пятого года они погибли на железнодорожном переезде под Плоешти, и с той поры он воспитывался братом отца, дядей Михаем, крепким добродушным мужчиной пятидесяти лет, и его женой, тетей Стефанией, жившими в селении в десяти километрах к западу от Сулины. Время, прожитое им в усадьбе, было каким–то особенно счастливым, безмятежным, и здесь, на войне, Иосиф вспоминал о нем как о неком потерянном рае, в который ему иногда страстно хотелось возвратиться.
Жизнь в усадьбе протекала вокруг виноградника, любимого детища дяди, в котором они проводили большую часть времени. Последнее, однако, никогда в полной мере не походило на труд, ибо даже в труде их жизнь всегда носила на себе отпечаток деревенской беспечности, лени. Целые дни напролет плели под навесом в саду корзины для винограда или чинили старые, прохудившиеся, поминутно отвлекаясь на разговоры или молчаливо наблюдая за тем, как оставляет за собой в горячем воздухе пыльный след грохочущая по улице тележка водовоза. Во второй половине лета работали на сборе урожая, на благоухавшей пылью, виноградным листом и спелой изабеллой плантации, где Иосиф, срезая налитые, припухлые грозди, украдкой разглядывал смуглокожих полногрудых работниц, а задира Марта, чернявая девчонка, вся пошедшая характером в покойную цыганку–мать, норовила подбросить ему в корзину гусеницу или червяка.
На обед возвращались рано, когда солнце еще только брало свой полдневный рубеж. Садились на веранде, становившейся к этому времени главным средоточием прохлады и тени в их обширном дворе. Накрывать на стол — просторное, Бог весть сколько лет простоявшее здесь дубовое плато — было особым домашним ритуалом, в котором каждый неизменно принимал участие. Белоснежным облаком ложилась на стол расстилаемая тетей Стефанией свежая, хрустящая от крахмала скатерть, с приятным позвякиванием занимали на ней свои места фарфоровые тарелки и чашки. Ножи и вилки, хрустальные бокалы и рюмки натирались до идеального блеска. Особенно усердствовала Марта, придирчиво проверявшая за каждым его работу и перетиравшая все, на чем обнаруживала хотя бы малейшее пятнышко. По обе стороны стола ставились крахмальные салфетки в медных кольцах, целую флотилию из всевозможных вазочек и судков возглавляли большой запотевший графин с вином, чаще всего белым, и маленькая, увенчанная островерхой стеклянной пробкой бутылочка с цуйкой, которую пила только тетя. Придерживая полной рукой обернутую в полотенце кастрюлю, тетя Стефания разливала по тарелкам густую, огнедышащую чорбу с острыми пряностями, ставила на стол горячие плэчинты с брынзой и зеленью, с творогом и картофелем, выкладывала на блюдо дымящиеся фаршированные потроха. Когда все было готово, дядя Михай ритуально звонил в свой серебряный колокольчик, и все рассаживались, каждый на свое раз и навсегда заведенное место, дядя — напротив спускавшейся в сад лестницы, Марта — у большого горшка с геранью, тетя — у ведущей на кухню двери, Иосиф — под старым, терпко пахнувшим кожей хомутом.
