с лекций, когда
хиляем в кино.
Сбагри в зачет,
гоношим компашку, и тэдэ и тэпэ…
Рядом с основательным Матвеечем, Утюг и Цыган, казалось, глуповаты и суетливы:
— Глянь, студент изучает — шамать, не шамать?
— Через день будет хавать.
— Не, через три.
— Спорим?
— На пайку…
Продолжали дуться в карты — прищур, чтобы беречь глаз от дыма сигареты в углу рта? Или так лучше обдумывать ход?
— Сядешь, студент? — Матвеич, он «хазар», старший в камере.
Картам не обучен, о нем забыли; лишен возможности делать наброски, «рисовал в уме».
Просил карандаша Цыган: скулы и щеки круто срезаны до острого подбородка. Ровным перешейком нос протянулся с севера на юг — от толстых надбровий к невеликому рту, где губы собраны в щепоть жующей рыбы.
Некий Петровик, щеки не просто толсты — надуты, будто вот-вот выпустит воздух: пф-ф…
Только лицо Матвеича неуловимо прятало зерно, вокруг которого можно бы строить образ… Он поднялся:
— Эксин, братва, пора ляпнуть, сулейка томится.
Давид уже знал, «эксин» — хватит.
— Звони хохлу, три с боку, — Утюг ребром миски поколотил дверь.
Через дверное «орешко» Матвеич говорил наружу.
Пир был по случаю хартана — передачи с воли.
Натюрморт на столе вырос цветочной клумбой в бетонном ящике, «увидел» Коглис. На серебряной фольге куски золотой скумбрии…Изумруд пластмассовой бутыли и красные, синие, желтые пасхальные яйца.
От зимы оставшийся снежный сугроб соленого сала; белые зубы чеснока, фиолетовые головки азиатского лука…
Наконец, целлофановый пакет квашеной капусты с искрами тертой моркови — пузырь с аппетитным розовым рассолом завалился на бок.
По кружкам разливал Утюг.
«Ужели спирт? Или самогон? Славу богу, водка…»
— Ты, студент, ешь, не куражься, — Матвеич повел на снедь бровью.
— Бриц сала не хавает, — хихикнул Утюг.
— На халяву все хавают, — успокоил Цыган.
Мелкое пощипывание этой парочки походило на дворовое, еще в детстве, юдофобство Юрки Мазякина — беззлобное, в сущности, обезъяничание: «Русский пукнул — Дод поймал?» Или «Дод порхатый номер пятый».
После «ста пятидесяти» в легкое вальсирование с беспечной эйфорией пустился взгляд: «А что, собственно, необычного? От сумы, да тюрьмы…»
Выдвижная губа Утюга уже не казалась гримасой идиота, лишь фокусом, когда вытягивалась, потом пряталась во рту, как элерон в крыло самолета.
Цыган из хищной рыбы стал печальной, выброшенной на берег — щепоть морщинистого рта часто открываясь, будто искала воздух. Словно засыпая, бормотал: «Кто здесь не был, будет, кто был не забудет». Вдруг, оборотясь к Утюгу, сжал его плечо, долго и молча глядел в упор, невидяще, или не узнавая, и прорычал с угрозой: «Я семь лет зону топтал, вся жопа в шрамах, а ты?» Утюг скинул руку Цыгана и поднял указательный палец:
