в деле копий шестьсот штук были изготовлены Фором, оружейником герцога Орлеанского; мне известно, что творится у госпожи Сент-Илер, любовницы Силлери
[176], как старик Силлери сам натирает паркет желтой гостиной, выходящей на улицу Матюрен, когда у него обедают Бюзо
[177] и Керсэ; а двадцать седьмого числа у него обедал Саладен
[178]… и знаете ли с кем, Робеспьер? С вашим приятелем Ласурсом
[179].
– Все это одно пустословие, – пробормотал Робеспьер. – Ласурс мне вовсе не приятель. – Затем он прибавил с задумчивым видом: – А пока в Лондоне существует восемнадцать фабрик, изготовляющих фальшивые ассигнации нашей республики.
Марат продолжал спокойным, но слегка дрожащим голосом, наводившим страх:
– Вы напрасно на себя напускаете важность. Да, я все знаю, вопреки тому, что Сен-Жюст называет «государственной тайной»…
Марат сделал особое ударение на последних словах, взглянул на Робеспьера и продолжал:
– Мне известно, что говорится за вашим столом в те дни, когда Леба[180] приглашает Давида отведать стряпни своей невесты, Елизаветы Дюплэ, вашей будущей родственницы, Робеспьер. Я – народное око и я вижу все из глубины моего погреба. Да, я все вижу, все слышу, все знаю. Вы же часто развлекаетесь пустяками и предаетесь самодовольству. Робеспьер слушает льстивые слова своей госпожи Шалабр, дочери того самого маркиза Шалабра, который играл в вист с Людовиком Шестнадцатым в вечер казни Дамьена[181]. Да, знай наших! Сен-Жюст совсем уходит в свой галстук, Лежандр[182] щеголяет в новом кафтане, белом жилете и громадных брыжжах, думая этим заставить всех забыть про его кузнечный фартук. Робеспьер воображает, что для истории очень интересно будет знать, что он являлся в Учредительное собрание в сюртуке оливкового цвета, а в Конвент – в небесно-голубом сюртуке. Портреты его висят по всем стенам его комнаты…
– А ваши, Марат, висят во всех отхожих местах, – перебил его Робеспьер голосом еще более спокойным, чем голос самого Марата.
Они продолжали беседу в приятельски-шутливом тоне, сквозь который, однако, слышались внутренняя злоба, ирония и угроза.
– Скажите-ка, Робеспьер, не вы ли называли тех, кто желает низвержения престолов, «Дон-Кихотами рода людского»?
– А не вы ли, Марат, после четвертого августа[183], в пятьсот пятьдесят девятом номере вашего «Друга Народа», – вы видите, я даже запомнил номер: это может пригодиться, – не вы ли требовали, чтобы дворянству возвращены были его титулы? Не вы ли писали: «Герцог всегда останется герцогом?»
