Марат даже не обернулся и сказал, наклоняясь к Монто и Шабо:
– Послушайте! Я пришел сообщить вам нечто важное. Нужно, чтобы кто-нибудь из нас троих внес сегодня в Конвент проект одного декрета.
– Только не я, – проговорил Монто. – Меня не слушают, потому что я маркиз.
– И меня тоже не слушают, потому что я капуцин, – заметил Шабо.
– И меня не слушают, потому что я Марат, – проговорил Марат.
Все они замолчали. Из Марата нелегко было вытянуть ответ. Однако Монто решился спросить его:
– Так какого же декрета ты хочешь, Марат?
– Я желаю казни каждого военачальника, который позволит убежать пленному бунтовщику.
– Да ведь такой декрет существует, – заметил Шабо. – Он был принят еще в конце апреля.
– Но на деле он не применяется, – возразил Марат. – По всей Вандее, все только и делают, что позволяют пленным бежать, и все совершенно безнаказанно дают им убежище.
– Ну, значит, Марат, декрет этот не исполняется.
– Значит, Шабо, нужно предложить Конвенту, чтоб он заставил исполнять его.
– Да при чем же тут Конвент, Марат? Это дело касается Комитета общественной безопасности.
– Цель могла бы быть достигнута, – добавил Марат, – если бы Комитет повелел вывесить этот декрет во всех вандейских общинах и показал бы два-три примера.
– На крупных личностях, – добавил Шабо: – на командирах отдельных частей.
– Да, этого, пожалуй, было бы достаточно, – пробормотал Марат сквозь зубы.
– Ну, так за чем же дело стало? – спросил Шабо. – Предложи это сам Комитету, Марат.
Марат пристально посмотрел ему в глаза, что заставило смутиться даже Шабо.
– Комитет общественной безопасности, Шабо, – проговорил он, – это – Робеспьер; а я не желаю иметь с ним дела.
– Ну, хорошо, я поговорю с ним, – объявил Шабо.
На следующий же день было разослано предписание Комитета общественной безопасности, обязывающее объявить во всех городах и общинах Вандеи о неукоснительном исполнении декрета, назначающего смертную казнь за всякое содействие бегству пленных «разбойников» и инсургентов.
Декрет этот являлся лишь первым шагом. Вскоре Конвент пошел еще дальше. Несколько месяцев спустя, а именно 11 брюмера II года (в ноябре 1793 года), когда город Лаваль открыл свои ворота перед вандейскими беглецами, он издал декрет, в силу которого всякий город, который даст у себя убежище бунтовщикам, подлежал уничтожению и срытию.
Со своей стороны европейские монархи объявили в манифесте герцога Брауншвейгского, составленном эмигрантами и управляющим делами герцога Орлеанского, Линноном, что всякий француз, схваченный с оружием в руках, будет расстрелян, и что если хоть один волос упадет с головы короля Франции, то Париж будет стерт с лица земли.
