Царь вышел, и все упали на колени.
– Горе посетило нас во время утех и счастья! – сказал дрогнувшим голосом царь. – Господь, благословляя наше войско, гневом обрушился на народ. Мор в Москве, в Новгороде, во Пскове. Люди гибнут без покаянья, лежат на улицах и стогнах непогребенными и смердят. Церкви пусты, ибо попы все померли. Мор и гибель! Наколдовала мне лукавая ведьма!
Среди бояр послышался ропот.
– Вот что, – сказал государь, – еду я в Москву. Ибо место мое там, где народу худо. Со мной ты поедешь, – он указал на Артамона Матвеева, – да ты, да ты еще! – он указал на Морозовых и князя Теряева. – Тебе, князь, за сына твоего низкий поклон. Ревнивый до дела и мужествен! В такое время – на Москве он один стоит.
– Мы все твои холопы, – ответил князь, кланяясь.
– Так, – продолжал царь, – а походы вы вершите, как бы при мне было, на чем вчера решили, то и будет. Я на Москве буду недолго и опять ворочусь!
День занимался ясный, светлый, солнечный.
Царский обоз уже вытянулся длинной линией. Кони ржали, повозки скрипели, народ шумел. Князь Трубецкой торопливо строил полки для прощания с царем, а царь благочестиво слушал раннюю обедню, а за нею панихиду по всем погибшим от мора и на войне убиенным.
Прекрасное лицо его было грустно, в глазах стояли слезы. Он крепко бил челом в пол и молился.
Все кругом стояли молча и с умилением смотрели на царя, который, сознавая свой долг и ни минуты не колеблясь, собрался ехать в город, пораженный чумой…
Проводив отца, который уехал с царем, Петр вернулся в свою ставку, и первая мысль его была об Анеле, но усталость взяла свое, и он, повалившись на постель, не раздеваясь, как был, заснул крепким сном.
Наступила уже послеобеденная пора, и все в лагере спали, когда Петр проснулся. Он вышел из палатки. У ее входа, растянувшись во весь богатырский рост, храпел Кряж.
Петру стало жалко его будить, и он пошел к своему полку, чтобы взять оттуда коня и ехать в Витебск, к своей Анеле. Сердце его радостно билось. Отъезд отца развязывал его, освобождая от постоянной лжи, потому что до конца похода он не хотел ничего говорить ему про свою любовь.
И он шел, весело напевая, к коновязям своего полка.
Кругом все спало. Воины не укрывались в палатках и лежали где попало и как попало: между колесами телег, на самом припеке, почти под лошадиными копытами, ничком, навзничь, боком. Оставшиеся на часах тоже дремали, опершись на свои копья или алебарды.
Крепок среди русских был обычай послеобеденного сна, и Петр невольно усмехнулся: вот приди теперь ляхи – и вяжи живьем, потому что у русского этот сон крепче ночного.
