– Спасибо, батюшка, – ответил Петр, когда князь, вызвав слугу, приказал подать меду и еды.
– И я с тобой выпью! – сказал он уже весело. – Ну что, хорошо рубился?
– Ай, – ответил Петр, и лицо его побледнело, – я ничего такого не видел! Это погано!
– Что, что погано?
– Когда мы бросились в ворота и бились с ляхами, я бился не хуже иных, но потом, когда город был уже наш и стали рубить всех, всех, – я не мог! Зачем это?
Лицо князя стало строго.
– За то, что они царевы супротивники, а мы слуги царские. Нам ли думать?
– Но царь не знал, что убивали жен, девок, детей малых, старцев! Царь не видел этого, а то бы он сейчас остановил. Люди что звери стали, бегают в крови все, воют, зубами грызут. Один ухватил женщину за волосы и бежал по улице, а она билась головой о каменья, зачем это? Она ли пред царем виновата?
Лицо Петра разгорелось. Князь вздохнул и ответил:
– Не нашего разума это дело. Все у Бога во власти!
Тихо стало в Кремле с царевым отъездом из Москвы. Царица и царевны не показывались из теремов, по утрам не спешили со своих концов бояре ко двору на поклон, и эта тишина передалась и по боярским домам. У Морозовых, Милославских, Урусовых, у князя Теряева, у Щетинина, у каждого кто-нибудь из дома в поход, и тихо было по всему двору, потому что женщины того времени и при мужьях вели теремную жизнь, а без них и подавно.
Но в самой Москве жизнь текла прежним порядком. Торговали, обмеривая и обвешивая; пьянствовали по царевым кабакам и рапатам; грабили и убивали прямо на улицах, как свидетельствуют о том современники, – и Разбойный приказ работал вовсю, ибо князь Пронский, оставленный царем в качестве как бы полицмейстера, хотел сразу вывести всякое зло.
Тимошка-кожедер, а теперь и сын его Васька почти не выходили из застенка. Что ни день, на Козье болото ехали мастера и, окруженные стрельцами, шли колодники, рубили руки, резали уши, клеймили, секли головы, и народ глазел на кровавые зрелища, которых количество увеличивал и Патриарший приказ.
Никон был неумолимым, беспощадным гонителем своих супротивников, а их день ото дня делалось все больше и больше.
Когда, ревнуя о чистоте православного учения и боголепии, Никон решил исправить священные книги, текст которых оказался совершенно искаженным, и стал вводить в богослужение согласное пение и порядок, сначала все подчинились его воле, начиная с царя и высших бояр, но потом вдруг возгорелся протест.
Нашлись изуверы, которые увидели в его намерениях посягательство на веру, всполошились темные люди, старые попы, и Аввакум с бешенством фанатика начал отстаивать и пение соборное, и двуперстное знаменье, и «Исуса» с одним «и». Никон не знал к ним пощады. Волоклись староверы на патриарший двор, бились там, истязались и в глазах своих единомышленников приобретали мученический венец.
