Батожник подскочил к рубленнику.
– Прочь!
И больно ударил батогом по ногам.
Ряполовский остановился.
– Аль печалуешься на что?
Васька привстал на четвереньках и вытянул шею. Губы его задрожали и не слушался голос.
– Сказывай, коли дело.
Полуживой от страха, Васька сделал отчаянное усилие и пропустил сквозь щелкающие зубы:
– Пожаловал бы побраться мне с Кланькой Онисимовой.
Князь сладенько ухмыльнулся.
– Пляскою раззадорила?
– Божьим велением, господарь.
Подавив привычно двумя пальцами нос, Симеон уставился в небо.
– Сробишь у князь-боярина Прозоровского хоромины да мне двадцать рублев московских подашь, в те поры и молвь держать будем.
Он благодушно ткнул носком сафьякового сапога в подбородок опешившего холопя.
– А в опочивальню ко мне, покажу тебе милость, ране венца допущу к себе девку твою.
Уничтоженный и жалкий, плелся Васька в починок. За ним безмолвною тенью шагала Клаша. Она ни о чем не спрашивала. Землистое, каменное лицо и стеклянный взгляд жениха говорили ей без слов обо всем.
Онисима они не застали в избе. Рубленник беспомощно огляделся и уставился зачем-то пристально в растопыренные свои пальцы.
– Куда ему занадобилось хаживать к ночи?
Она смущенно отвернулась и что-то ответила невпопад.
Выводков сжал руками виски.
– Таишь ты, Клаша, умысел лихой от меня.
По лицу его поползли серые тени.
Девушка едва сдерживала рыдания.
– Не судьба, видно, Васенька… Не судьба нам век с тобой вековать…
Точно оскордом ударили по голове покорные эти слова.
– А не бывать вам в Веневе!
И выбежал из избы.
Ряполовский готовился к вечере, когда тиун доложил о приходе старосты.
Прежде чем Симеон позволил войти, Васька распахнул с шумом дверь и упал на колени.
– Господарь! В лесах твоих отказчики веневские бродят! Колико ужо девок увезено… Ныне добираются и до нашей избы.
Князь вне себя рванулся из трапезной.
– Доставить! – гудел он, задыхаясь от гнева. – Или всех на дыбу!
Васька опомнился, когда ничего уже сделать нельзя было. Он не вернулся в починок и остался на ночлег в лесу, в медвежьей берлоге, о которой никогда не говорил раньше Клаше.
Сознанье, что им преданы старик и любимая девушка, вошло в душу несмываемым позором. Нужно было что-то немедленно сделать, чтобы предупредить несчастье и искупить иудин грех.
Он мучительно искал выхода и оправдания своему необдуманному поступку.
«Не в погибель, а во спасение упредил аз боярина», – вспыхивало временами в мозгу, но тотчас же гасло, сменяясь непереносимой болью раскаяния.
