Долго рассказывать тебе, Ермак Тимофеевич, про мои страдания, каюсь, прости Господи грехам моим, я собирался сам наложить на себя руки, как однажды, когда я пригнал стадо свое со степи, увидел толпу башкирцев, бежавших к высокому кургану, который считался заколдованным. Не знаю, почему и я, равнодушный до того ко всему, меня окружавшему, поплелся кое-как за другими следом, и каково же было мое удивление, когда я узнал в шамане нашего приятеля Уркунду. Он совершал жертвоприношение, как мне сказала старушка, для открытия вора, уведшего уже с месяц у соседа нашего Култубая любимую его лошадь. Сие заставило меня внимательнее смотреть на все его действия, и я увидел, как Уркунду руками, дымящимися кровью, вырвал из трепещущей жертвы сердце через прорезанное против него отверстие и, смотря на его биение, принимал странные телодвижения и пел отвратительным голосом призывания дьявола Хасево-шалянду. Потом, отрезав кусок от сердца и обмакнув его в горячую еще кровь овцы, принесенной в жертву, проглотил его, а остальное кинул в пылающий перед ним костер. После сего, к общему всех удивлению и ужасу, он проворно вскочил в середину черного дыма, от того происшедшего, и грозным голосом вскричал: «Шайтан! Ты свое дело сделал, я знаю вора, и завтра, Култубай, найдешь своего коня на старом месте». И действительно, когда на другой день Култубай вышел из своей кибитки, то нашел лошадь свою привязанной у входа.
Этот успех обратил к шаману общую доверенность башкирцев, сопряженную с немалым страхом. Все просили шамана поворожить: один – воротится ли сын его с баранты (разбоя)? Другой – что родит ему жена, сына или дочь? Третий – долго ли ему жить и прочее; но Уркунду объявил всем решительно, что шайтан отказывается служить ему, доколе поганый христианин останется в ауле и не кинут будет в чертову яму, где будут стеречь его три дня три шайтана.
Я этого ничего не знал и преспокойно пас свое стадо в степи, как подъезжает ко мне мой хозяин с тремя башкирцами и, приказав сесть скорее за себя на лошадь, скачет во всю прыть. Отъехав верст двадцать пять, мы остановились, и они сунули меня в узкую глубокую яму, которую завалили огромным камнем. Видно, башкирцы думали, что шайтаны станут и кормить христианина, что не оставили со мною ничего для поддержания моего существования. Я положил, что меня хотят уморить с голоду и боялся более мучений, чем смерти. Хотя я привык уже довольствоваться весьма малым, но на другие сутки голод, в особенности жажда, начали меня мучить, и я несколько раз пытался отвалить камень, чтобы освежиться хоть одной каплей росы, но не мог даже пошевелить его. Вдруг слышу, что камень мой начинает колебаться. Я не знал, радоваться или печалиться, как знакомый дикий голос шамана велел мне поскорее вылезать. Несмотря на слабость свою, я не заставил себя долго дожидаться, и, лишь только вылез на чистый воздух, Уркунду дал мне напиться из полного турсука кумысу, что вдруг подкрепило мои силы. Невдалеке мы нашли четырех взнузданных лошадей. «Садись скорее верхом, – сказал шаман, – и держи крепче заводную лошадь». С сим словом он пустился как стрела.
