Громила не обратил на меня никакого внимания. Я покашлял. Громила демонстративно повернулся ко мне спиной.
– Привет от Бьорна, – сказал я.
– Да ну? – обрадовался громила, и его рожа перекосилась в гостеприимную ухмылку. – Жрать будешь?
Чтобы понять, что говорит изрядно шепелявивший трактирщик, приходилось внимательно вслушиваться.
– Обязательно, – сказал я, вдоволь налюбовавшись единственным зубом этого типа. – И еще как: с утра не жрамши!
– Джем меня зовут. Бог чревоугодия, – буркнул он и полез под стойку.
Я повернулся на табурете, оглядывая помещение, и остолбенел. На противоположной от меня стене висела картина. Картина, надо сказать, сильная!
Тревожное грозовое небо, озаряемое зловещими красными сполохами. Серая, тоскливо-серая каменная гряда, враждебная всему живому, усеянная искалеченными, расчлененными телами животных – коров, овец, лошадей… Над ними вьется отвратительная стая стервятников с человеческими головами. Стервятники дерутся за обладание кровавой добычей.
А на переднем плане – обезумевший костлявый старик в грязной рваной хламиде безжалостно втаптывает в камни несчастного маленького зверька, похожего на кролика, но обладающего великолепными ветвистыми рогами.
На скорбной мордочке зверька читается обреченная покорность судьбе и отчаянная мольба о пощаде. Но он не смотрит на несущего ему погибель старика. Он смотрит вдаль, на тела несчастных животных. Он скорбит не о себе – он скорбит о них.
Старик явно не скорбит ни о ком. Рот его перекошен в истерическом смехе кровожадного фанатика, костлявые пальцы судорожно сжаты в кулаки, воспаленные глаза горят яростной радостью дорвавшегося до любимого дела маньяка…
– А ты чего бог, парень? – прокряхтел сзади меня Джем.
Я с трудом оторвался от созерцания картины, и немедленно меня захлестнуло трусливое желание обернуться. Картина была написана столь реалистично, что я боялся, как бы старик-маньяк, покончив с кроликом, не соскочил на пол кабака и не растоптал меня, трактирщика, весь мир…
– Да, – сказал трактирщик, оценив мои чувства. – Я первое время из-за этой мазни в собственном заведении боялся ночевать. Потом привык.
– Апофеоз садизма, – пожаловался я ему. – Кошмарный сон зайца… Я бы ее выкинул. Или продал за большие деньги обществу защиты животных.
– Ешь, – сказал трактирщик, ставя передо мной большой дымящийся горшок. – Меня эта мазня от серьезных неприятностей спасла. К тому же теперь кто попало ко мне не шляется.
