Вдруг чьи-то руки крепко обхватили его… Он слегка вздрогнул и обернулся.
— Любка! Будет баловать! — смеясь, сказал он.
В ответ послышался серебристый смех, и руки, державшие его, поднялись выше, обняли его шею.
Никита прильнул устами к личику девушки…
Как сталось, что Люба из чужой вдруг стала такой близкой Никите, что дороже казалась ему всех сродников, чуть ли не ближе матери родной, — это вряд ли и сам он мог объяснить.
Все само собой сталось. Милей и милей стали казаться молодому холопу глазки его новой знакомой, чаще и чаще хотелось видеться с нею, горячее делались речи.
Помнит Никита, что все лукавее начала улыбаться Люба, что в очах ее будто начали порой огоньки неведомые, лукавые же, поблескивать. А он смущался. И вот Люба неожиданно обвила руками его шею и, промолвив: «Эх, ты, вахлак!» — звонко поцеловала его в губы и отбежала.
Он бросился за нею, нагнал. Она с громким смехом змейкой выскальзывала из его рук и вдруг, оттолкнув его, стала серьезной.
— Будет! — проговорила она. — Приди завтра сюда же… Теперь прощай!
И девушка стрелой пустилась к своей лачужке.
Сперва он хотел бежать за нею, потом раздумал и только проводил ее глазами, постоял некоторое время и поплелся домой.
Счастлив ли он был в ту минуту? Пожалуй, более смущен, чем счастлив. Да и после полного счастья не было. Ему порою казалось, что Люба вовсе не любит его, только смеется над ним. Часто он прерывал поцелуи и поднимался разгневанный, со сверкающими глазами.
— Ты тешишься надо мною! — сжимал он кулаки.
Ему в это время хотелось растерзать эту девушку с хитрыми лучистыми глазами, взгляд которых резал его, как ножом.
А Люба смеялась, блестя своими мелкими, хищными зубами, и приговаривала:
— Вот таким ты люб мне! Ишь, очи-то горят!.. Ну-ну, убей меня, убей!
Было и иное. Вдруг тиха и задумчива становилась Люба. Тогда она садилась рядом с Никитой на берегу, близко-близко к воде, смотрела, если вечер был тихий, — свиданья их всегда бывали по вечерам, — как отражаются звезды в речной глади, или, если погода была ветреной, слушала, как плещутся волны о берег, и все возбуждало в ней вопросы.
Она спрашивала Никиту, он отвечал как умел и сам спрашивал. И они рассуждали о звездах — почему светят и что они такое? Далеко ль они от земли и может ли до них долететь сокол-птица? — о странах заморских и о Руси, о вере православной и басурманской, о царе с царицею и о том, хорошо или худо царем быть. Пролетали часы, а они не замечали, как время идет, и все сидели, прижавшись тесно плечом к плечу, и не думали домой уходить. Только когда уже третьи петухи начинали петь, поднималась Люба и говорила: «Пора!»
