— Обед давно поспел… Сейчас нести прикажу.
Во все время обеда они молчали; только откушав, Павел Степанович прервал молчание вопросом:
— Сбитню дашь? Есть горячий?
— Как же, как же! Знаю, что любишь, подготовила, — торопливо ответила боярыня.
— После обеда вели-ка вещи мои собирать да увязывать. Пора сбираться начать… — сказал боярин.
— Вещи? Как? — полуиспуганно-полуудивленно спросила Авдотья Тихоновна.
— Ах да! Я запамятовал, что тебе еще ничего не сказывал: ведь я в путь-дорогу отправляюсь.
— Куда? — упавшим голосом промолвила боярыня.
— Далеко! За море, в аглицкую землю, с Микулиным, послом государевым. Дня этак через два едем…
Ничего не ответила Дуняша, только крупные слезы сверкнули на ее глазах да рука, державшая в это время мису, задрожав, тяжело опустила ее на стол.
Павел Степанович спокойно допил сбитень, встал, отмолился на иконы и, готовясь удалиться для послеобеденного сна, еще раз напомнил:
— Так сегодня же беспременно сборы надо начать… Э! Да ты никак плачешь! — воскликнул он, заметив слезы жены. — Полно! Не навек расстаемся, приеду опять…
Он наклонился к жене, слегка прикоснулся губами к ее щеке и, позевывая, вышел из столовой избы.
А Авдотья Тихоновна по уходе мужа опустила голову, закрыла лицо руками и заплакала.
Тихи были ее слезы, но они были горше громких рыданий. Чувствовала молодая женщина, что будто оторвалось что-то от ее сердца, оттого-то и ноет оно, и бьется мучительно. И катятся слезы — вон уж сквозь сжатые пальцы рук пробиваются. Но не излиться в них горю до той поры, пока не исчезнут бесследно, не заменятся новыми те думы, которыми полна голова боярыни: «Покидает меня мой желанный, оставляет сиротой горемычною! Ах, не люба я, знать, ему, соколику, что не желает он меня, своей жены молодой!»
А когда исчезнут эти думы?
Заря догорала.
Шумные днем московские улицы затихали в полумраке. Отблеск заката уже слабо виднелся на кресте колокольни Ивана. С реки тянуло легкою ночною сыростью.
В это время Никита, племянник Безземельного, спешно направлялся к городской окраине. Он часто поднимал голову, взглядывал на все более темнеющее небо и подбавлял шагу. В конце концов он уже не шел, а почти бежал. Тревога виднелась у него на лице. Вдруг он замедлил шаг и вздохнул облегченно.
— Слава богу! Ее еще нет! — пробормотал Никита, всматриваясь в даль сквозь сумрак.
Он подошел к пустынному берегу Москвы-реки, где лишь поодаль, там и сям, были разбросаны лачужки, остановился и перевел дух.
