Иногда молодым человеком овладевала легкая грусть. Тогда он брал руку девушки и молча целовал, а Дуня гладила его мягкие кудри, потом слегка прикасалась устами к его высокому белому лбу.
Этот поцелуй был братский, такой же, каким обменивалась она с Аленушкой, но Андрей от него оживал, грусть пропадала, и он чувствовал себя таким счастливым, как никогда раньше.
Эта дружба или нечто, похожее на дружбу, была странна, но крепка — она тянулась годы: она началась еще в ту пору, когда Андрей и Дуняша вместе играли в незамысловатые игры.
Приемный сын Шестунова был дружен и с Аленушкой, но отношения их были чисто братскими, и здесь роль старшего, более авторитетного, выпадала на долю Андрея.
Аленушка и ее двоюродная сестра, узнав, что отец уезжает в Москву, сбежали вниз попрощаться, потом вернулись в свою горенку к работе. Вскоре после отъезда Луки Максимовича поднялся к ним и Андрей, имевший, по праву близкого родственника, каким считался, свободный доступ в закрытый для чужих терем.
Он подсел к девушкам и думал рассказать им о московском событии, когда вошла Марфа Сидоровна.
— Слышал, Андрюша, что у нас-то тут приключилось? — сказала боярыня, присаживаясь на лавку.
— Что такое?
— Кабы не люди добрые, верней, чудо от Господа Бога, — может, и в живых не застал бы ни Алены, ни Дуни…
И Марфа Сидоровна рассказала ему о нападении волков и о спасении девушек.
— Щербинина князя Алексея я знаю; не знаком, а знаю… Того другого, Павла Белого-Туренина, тоже видал… Добрые пареньки! — промолвил приемыш, когда боярыня закончила рассказ.
— Это который же из них князь Алексей? — слегка вспыхнув, спросила Аленушка.
— Не тот ли, который повыше? — спросила и Дуняша.
— Нет, — ответила Марфа Сидоровна, — тот, что пониже ростом и волосами потемней…
— А… — с разными оттенками протянули боярышни, и хозяйская дочь почему-то покраснела еще сильней.
— Чего это ты? — заметила краску дочери мать.
— Да все… Все с того… Как вспомню про волков, в жар кидает, — пробормотала боярышня.
— Напугана… Вестимо, как и не напугаться!..
Аленушка низко наклонилась к пяльцам. Потом быстро поднялась.
— Я пойду… Прилягу…
— Что с тобой? Али недужится? — с тревогой спросила Марфа Сидоровна.
— Голова болит…
— Ахти, господи! Уж не застудилась ли на прогулке на этой? Не хотела я тогда отпускать, словно чуяла… Панкратьевна с толку меня сбила… Поди, поди ляг! А я малинки заварю тебя попоить… Ах, грехи, грехи! — ворчала боярыня, выходя вместе с дочкой из комнаты.
