— Но это же колоссальная потеря для всего мирового искусства, — прошептала я.
— Колоссальная, да, — мрачно кивнул он. — Ну так что, Светлана, что вы делали вчера в обед?
— Вы что, подозреваете меня?
— Я всех!! Всех вас подозреваю! — взревел Мякишев. — Охренеть можно, до чего в собственном доме никому нельзя верить!!!
Бывают моменты, когда находит какое-то небесное спокойствие — словно ангелы сжалились, что ли. Это к тому, что я обычно краснею, бледнею, икаю, если на меня орут, а тут мне стало все равно.
И я, сама удивляясь своей красиво закругленной фразе, сказала Мякишеву:
— Александр Васильевич, я думаю, теперь это прерогатива полиции — выяснять, кто входит в число подозреваемых и кому нельзя верить. Если мне нужно будет явиться в полицейский участок — вы мой телефон знаете, будьте любезны, передайте его вашему инспектору…
— Инспектора это не касается, — вдруг неприязненно отрезал Мякишев. — Я не хочу, чтобы этим делом занималась полиция.
— Так чего… вы хотите? — спросила я, догадываясь, что история с картиной — история запутанная.
— Хочу найти вложенные деньги, — устало сказал он. — Это редчайшая картина, которой вообще в частных коллекциях быть не должно. Я получил совет искусствоведа. За один совет столько отдал… Хотел обеспечить будущее детям, через пятнадцать лет этой картинке цены бы не было.
В общем, в состоянии крайнего стресса Мякишев объяснил мне, что до того, как он стал ее владельцем, «Обнаженная» Модильяни уже была потеряна один раз — откуда, история умалчивает. Но Мякишеву «Обнаженная» досталась при таких обстоятельствах, что он, увы, никого не мог официально информировать о пребывании картины в доме — и она хранилась как портрет Дориана Грея, на самом верхнем этаже, в специальной темной комнате около оранжереи.
— Комнату открыли дубликатом ключа, — закончил Мякишев. — Расположение комнат в доме знали, распорядок дня знали. Тот, кто навел, кто бы он ни был, работал в доме. И я думаю, что вот такие, как вы, мелкие прихлебатели… Домработницы, гувернантки чертовы…
Как странно, вот злится человек, угрожает, а выглядит смешно — весь трясется, и щеки красные. Может быть, именно это меня и спасло: глядя на такого Мякишева, бояться было совершенно невозможно.
— Я думаю, мы уже все друг другу сказали, — произнесла я. — Меня не интересует эта история, и я в ней не замешана. Даю вам честное слово. А если вам этого мало — я сама заявлю в полицию.
Это был опасный ход. Мякишев и так пострадал за искусство. Лицо его перекосилось, и он бросил ложечку на ковер.
