— Так нам лучше уйти? — вернула я ее на нужную тему.
— Да уж, давайте-ка…
— Света, Света… — дернул меня за рукав Ваня. — Ведь папа говорил, что можно в парк. В парке сейчас лодки. В Булонском лесу — лодки. Давай поедем, посмотрим на лодки. Я сейчас оденусь и тетрадку возьму.
И мы отправились на уникальную прогулку, потому что второй такой действительно у нас с Ванечкой не было. Мы пришли на озеро, что приютилось на самом краю сосновой опушки. Полдень был жаркий, словно и не осенний совсем, и Булонский лес оказался совсем не такой, как во взрослых фильмах и песнях про трансвеститов из Bois de Boulognes… Лес пах смолой и сахарным попкорном, невинный и старинный, и только дети, собаки и пенсионеры оживляли его запутанные светлые аллеи. После приятного спора, чем заняться в первую очередь, мы решили-таки прокатиться на лодке, чтобы лучше выучить глаголы движения.
Я плыву — я плаваю. Ты плывешь — ты плаваешь. Ты гребешь. Нет, ты гребешь, Ванечка.
— Если у тебя будет лодка, ты как ее назовешь?
— Не знаю… А ты?
— «Викинг»! Они знаешь какие были викинги — о! Плечи — о! На голове рога — о! И плавали везде в холодных морях. И всех могли победить.
И молодой репей вымахал по берегам, сердитый и сильный, как викинг, и разливалась кругом солнечная вода. Лодка плыла к острову, распугивая уток. Мы учились в тот день без карандашей и тетрадей.
А на следующий день мне позвонила секретарь Мякишева.
— Это очень, очень важный разговор, вы должны приехать немедленно.
— Ваня?.. — с ужасом спросила я.
— С мальчиком все в порядке, — холодно сказала Мира. — Александр Васильевич просит вас к нему в кабинет немедленно.
— Вы вот приходили вчера. А я уходил. И пока меня не было, — Мякишев ткнул тяжелой перьевой ручкой на дверь, — у меня пропала картина.
Я моментально представила себе картины, которые я видела в большом доме Мякишева: подсолнухи, бабы, самовары, гумно, крыжовник — их эстетическая ценность для меня, при всем моем уважении к школе Маковского, была невысока. Я постаралась изобразить на лице сострадание, но, видимо, неудачно.
— Это особая картина, — холодно продолжил Мякишев, наблюдая за моей гримасой. — И если вам хоть что-нибудь говорит имя Амадео Модильяни, то вы понимаете, о какой стоимости идет речь.
Тут мне стало жутко. Во-первых, потому что, похоже, человек — существо воистину непредсказуемое: ну, не могла я представить Мякишева в роли владельца картины Модильяни. Во-вторых, я действительно поняла, о какой стоимости идет речь.
