«Учись, — грозно обращалась она ко мне, как, вероятно, раньше говорила и моей маме. — Учись, чтобы тебя потом носом не тыкали, не попрекали — куда тебе, дура, медсестра, ты ничего не поймешь…»
Не знаю, кто мог такое сказать тете Люсе, потому что дядя Вадим точно не смог бы, да и вообще человек, способный произнести такие слова, глядя в раскосые зеленые глаза тети Люси, по-моему, еще не родился.
В момент монолога о значимости высшего образования в жизни женщины тетя Люся выглядела довольно забавно: с капельками пота на крупном, с горбинкой, носу, в цветастом кухонном фартуке и белой косынке, которой она аккуратно подхватывала волосы, когда готовила, с горячей ложкой в руке, с которой капало свежее клубничное варенье (варенье в доме всегда было домашнее, покупать его в магазине тетя Люся считала ниже своего достоинства, равно как торты и пельмени), — к слову сказать, она часто выглядела забавно, но, поверьте, она никогда не выглядела дурой.
Когда родилась я, в семье сестер Лаптевых случилось чудо: Вадима Воронцова (Люся осталась Лаптевой, во-первых, потому что берегла свою фамилию, во-вторых, потому что не хотела никакого протектората, когда стала работать с мужем в одном госпитале) перевели из Новосибирска в Москву, в военную академию. Тетя и дядя переехали в большой кирпичный дом около станции метро «Савеловская», где очень скоро оказались и я с мамой, а также мои кроватка, игрушки и коляска. Тетя Люся пошла работать в ночную смену и стала меня воспитывать пополам с Ритой, пополам, если не больше, потому что своих детей у тети Люси не было. Рита Лаптева меж тем окончила университет и стала работать, так сказать, по специальности: ездила в командировки, брала интервью, печаталась в одной крупной еженедельной газете и еще подрабатывала на радио…
А Люся Лаптева вырезала ее статьи и собирала их в папку на резинке, так что порой мы устраивались с тетей Люсей поуютнее в плюшевом кресле и любовались на мамино творчество. «Вот у нас Рита какая, — показывала мне тетя Люся разворот с цветными картинками и фамилией в уголке, точь-в-точь как ее собственная. Глаза ее сияли, как зеленая яшма. — Смотри, Светланка!»
Основательно пропесочив маму за безынициативность в обучении ребенка музыке, тетя Люся лично пошла и выбрала в магазине «Мелодия» пианино, за которое потом год платила в рассрочку. Параллельно тетя Люся договорилась о встрече с директором музыкальной школы — так что в шесть лет я была туда принята и, под присмотром тети Люси, окончила музыкалку по классу фортепиано. Мама хотела только, чтобы мне в школе нравилось, и улыбалась, когда тетя Люся пеняла ей на то и это. Мама могла забыть размер моей обуви или зимней шапки, мама, к большому неудовольствию тети Люси («что, некого было в тьмутаракань послать?»), на целую неделю уезжала делать репортаж в Самарканде, мама могла купить мне мороженое, забыв, что неделю назад у меня болело горло, или опоздать на детский утренник, где я должна была играть стрекозу, — и все-таки это была мама. Тетя Люся не забывала ничего, тетя Люся ставила мне банки под лопатки, когда я простывала, пекла на мой день рождения торт «Полет» и лично проколола мне уши, вдев туда серебряные сережки с янтарем, которые носила еще бабушка Полина. Тетя Люся говорила, что я поначалу звала ее «мама Люся», а потом перестала — что тут сказать, я не помню, я вижу, что ей приятно рассказывать эту историю, она всегда рассказывает, когда приезжает, истории про меня и про маму, и я не перебиваю, хотя очень часто никому не интересно, о чем она говорит, очень часто муж и дети тихонько уходят из комнаты — и тогда я остаюсь с ней одна, слушать то, что давно знаю наизусть.
