— Вот что, — повторил он. — Падежи мы прошли, и прекрасно. А теперь я хочу изучать русский, понимаешь, глубже… содержательней. Погружаясь в живую речь. Почасовая оплата, как договорились, меня устраивает — но только без этих вот упражнений дурацких… Давай так: фильмы и просто беседы. А беседы, если можно, на балкончике — ты не представляешь, как хочется курить иногда.
Я не знала, что сказать. Потом решила, что, в общем-то, стоит попробовать — сидеть на табуретке около письменного стола и поправлять его ошибки в падежах, притом, что он все время на это обижался, мне не доставляло особой радости. Не то чтоб меня раздражала его неспособность к языку — я и сама переживала приступы отчаяния, когда никак не могла запомнить ту или иную форму английского глагола или женский род слова «графин» во французском. Но Эрик всегда был слегка недоволен, если его исправляли или объясняли ему новую тему. Эрик даже «спасибо» говорил как будто с упреком.
Поэтому я во время работы с Ванечкой и с Эриком научилась радоваться элементарному вниманию ученика и его способности сконцентрироваться на том, что я говорю. Я вдруг поняла, что если со мной не спорят, не пререкаются, повторяют послушно, что я прошу, и, наконец, элементарно слушают меня и не кричат в ответ, что им скучно, — я не против объяснять одно и то же бесконечно. Нет учеников более жестоких и более искренних, чем дети и психи. И благодаря Ванечке и Эрику я стала терпимее и мягче ко многим, очень многим взрослым, скучновато правильным, положительным своим ученикам.
— Ну, хорошо. — осторожно ответила я.
Мы вышли на балкончик, забитый картонками, рулонами старого линолеума, цветочными горшками, в которых давно ничего не росло, и пустой клеткой, в которой раньше ютились две морские свинки («Я уехал в Катманду на неделю летом и забыл про них, и представляешь, возвращаюсь — а одна сожрала другую!»— мимоходом радостно сообщил мне Вагнер. О судьбе второй, кровожадной свинки он не сообщил).
— Какой любимый фильм у тебя? — нетерпеливо спросил он.
— Ну-у-у… — отозвалась я.
Через пятнадцать минут мы кое-как справились со списком фильмов, записали все по-русски и договорились вместе посмотреть шедевр Александра Петрова «Моя любовь». Я объяснила, что в основе сценария фильма — рассказ Ивана Шмелева, русского писателя, который жил здесь, в Париже, и похоронен на знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Эрик, порыскав в Интернете, нашел рассказ, восхитился его фабулой и концовкой и немедленно утопил меня в подробностях собственного сентиментального опыта. Говорил он быстро, жарко и по-французски. По-русски ему было некогда: его переполняли чувства.
