Мы спустились по лестнице к турникетам. Я даже не заметила, как он меня поцеловал.
— До свидания, Светлана Васильевна, — сказал он.
— До свидания, — сказала я и так и осталась в синеватой прохладе подземного перехода, а он, повернувшись на каблуках, взбежал вверх по лестнице и растворился в полуденном солнце навсегда.
Гроза в Париже
Как только я зашла в комнату, на улице начался дождь. Окна, как всегда, закрыты тяжелыми черными портьерами, но робкий топоток капель по стеклу не мог обмануть ни меня, ни тем более Белогорскую, которая слышала гораздо лучше зрячих. Она кивнула, улыбнулась и сказала:
— Светлана Васильевна, друг мой, подите откройте окно — я думаю, вы справитесь.
Я справилась. Духота, которая мучила город все утро, отступила, и по парижским бульварам бежала, обгоняя автомобили, теплая дождевая вода. Дождь пошел плотнее, в тучах сверкало горячее лезвие молнии. Люди хмурились и смеялись, торопливо расстегивали зонты, перебегали дорогу, накинув пиджак на голову, прятались под куцые козырьки витрин. Выпорхнула из сквера, как стая колибри, группа дошкольников в разноцветных дождевиках, рядом бежала их толстая воспитательница, с развившимися волосами и совершенно невозможным, сломанным зонтом, похожим на цветок «ванька мокрый». Аккуратные банковские клерки, которых ливень застал на выходе из ресторана, втиснулись втроем под один зонтик и, быстро перебирая лакированными ботинками, этаким осьминогом доплыли до места работы.
— Какая погода… — медленно сказала Анастасия Павловна. — И что же мы будем читать теперь? Я хотела было из Блока что-нибудь, да раздумала. У Пушкина все мои любимые стихи — зимние. Что скажете, Светлана Васильевна?
Я подумала и решилась:
— А что если «Грозу в Москве», Тарковского?
— Ну, давайте, давайте Тарковского. А Блока мы потом откроем.
…Лиловая в Крыму и белая в Париже,
В Москве моя весна скромней и сердцу ближе,
Как девочка в слезах. А вор в дождевике
Под дождь из булочной с бумажкой в кулаке.
Но там, где туфелькой коснулась изумрудной,
Беречься ни к чему и плакать безрассудно.
По лужам облака проходят косяком,
Павлиньи радуги плывут под каблуком…
Тут гром взял свое слово, а потом наступила тишина — та летняя, умытая тишина, которая возможна в городе только на несколько мгновений благодаря дождю. Я никогда не знала, слушает ли она меня, или чтение окончено, и мне пора уйти. Она редко приглашала меня: появлялась в моем календаре, как лето или осень, и я не знала, когда она в следующий раз захочет услышать меня, было что-то вроде негласного договора: захочет — пригласит.
