— Конечно, — одними губами сказала я, боясь даже моргнуть, чтобы чудесный Жак не исчез, не растворился в воздухе, как фата-моргана. После инквизиции с Жаном Ивом, после идиотских вопросов Дидье и Ванечкиных истерик, после спрягательной дыбы «я ем, ты ешь, он ест» — с обаятельным, но совершенно лишенным памяти Франсуа, Жак, посланец небес, принес мне в клюве благую: изучение языка в совершенстве возможно.
«Андре? — сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда». Жак помолчал, положил закладку на прочитанную страницу и поднял на меня глаза.
Кажется, прошло два часа. В распахнутом окне видно было, как тень от большого каштана переместилась направо и дворник закончил собирать яркой зеленой метлой всю жухлую листву в большую кучу. То и дело раздавалось тугое, спелое «плип-плоп» жестких каштановых сердечек, падающих на тротуар. И только в этом и был пульс нашего бесконечного урока.
«Господи, за что мне это?» — подумала я и сказала:
— Она восхитительна.
Он кивнул. И повторил, точно расставил бережно шесть хрустальных бокалов:
— …Не-гра-ци-оз-на-я.
— Именно! — восхищенно подхватила я и, окончательно перейдя на русский, взяла у него томик Толстого. — Ведь что происходит на самом деле? То, что княжна оказывается все-таки и грациозной, и ловкой, не говоря уже о прелести печали и самозабвения… А почему? А потому, что, хотя вы и вуалируете приставкой два замечательных по своей силе прилагательных, глаз видит сквозь эту самую вуаль грацию и очарование, которых, вроде бы сказано, что нет. Но они есть, есть, и фокусник кланяется восхищенному цирку, и в пустом серебряном ящике возникают дивные принцессы, которых там быть не должно.
— Я не успеваю понять все, что вы говорите, — подумав, вежливо ответил Жак. — Вы можете записать то, что вы сказали? Пожалуйста!
Через год он уехал вместе с командой «Врачи без границ» в Туркменистан и сказал, что очень благодарен мне за уроки. Святой человек. Я-то знала, что благодарить ему следовало только свою блестящую память и феноменальную способность к языкам вообще. Заговорив вполне свободно к концу десятого занятия, он принял мое условие продолжать наши встречи в Париже, и не по субботам, а в обычные дни. А я отказалась брать плату за время, которое мы проводили скорее в жарких спорах о новых словах и старых книгах, чем за обязательными диктантами.
— Вы не правы, — говорил мне он. — «Быть» во французском не менее важно, чем «иметь». В конце концов, именно, у нас появился экзистен-ци-а-лизм!
