— А здесь горькая, зараза. Вроде с хиной.
— Ты осторожней… Назад не дойдешь. Вид у тебя — будто бревна на тебе возили.
Он засмеялся. Ему стало очень хорошо. Все здесь принадлежало ему. И Кошкина тоже! Он ел сразу изо всех консервных банок, не замечая вкуса.
— Значит, ты воевала? Даже с немцами?
— И с немцами, и с японцами, Кеша. Было дело — под пулями ползали. И убитым глаза закрывала…
— Не надо… про убитых… Награды есть?
— Есть. Медали… Четыре штуки.
— Считай, что пять. «За победу над Японией» еще будет. В указе сказано: всем, принимавшим непосредственное участие в боевых действиях против японских империалистов…
— Ты все указы назубок знаешь?
— Не все. Только о наградах и о демобилизации. У нас, дальневосточников, с наградами туго. Прямо беда для некоторых. Всю войну просидели в окопах на маньчжурской границе, все ждали — вот-вот грянет, вот-вот полезут. А сидя наград не заработаешь. Боевые награды за боевые раны полагаются, а какие раны у таких оборонных червей? Разве только чиряки да тоска зеленая. — Он отодвинул банку с карты, поискал в цветных линиях, водя пальцем. — Вот, кажется, здесь сопку брали. Опорный пункт… И вот здесь, тоже опорный пункт. А вот где самурайскую пушку раздолбали, не могу найти. Большая была пушка, железа — горы, но все под землей.
— Убивал?
Он помолчал, потом нехотя произнес:
— И что тебя тянет на такие речи?
— Значит, убивал.
— Одного в темноте. Ножом… Гнался за ним по подземному ходу. Сбросил ботинки и гнался. Потом руки долго дрожали… А когда самурайскую пушку искали, короче, отвел мне лейтенант позицию. Сижу один-одинешенек, но с автоматом, а вокруг ночь. Везет мне на потемки… В общем, положил я их тогда много, а сколько, даже днем некогда было сосчитать…
— Другие рассказывают с похвальбой.
— Так то другие. Старшина, наверное?
— Старшина никого не убивал.
— Все-то ты знаешь. — Ему хотелось назвать ее по имени, хотелось говорить о чем-то легком и веселом, но нужные мысли и слова застревали в каком-то фильтре.
Кошкина вытерла пухлые губы мятым платочком и подошла к «аппарату». Кощеев смотрел на нее, проклиная свою нерешительность. Опять будто свинцовая плата придавила. С трудом встал, шагнул к женщине. И только хотел обнять ее, сказать чудесное слово «Фрося», как Кошкина резко обернулась.
— Но, но! Без вольностей, рядовой Кощеев! — будто облила ушатом ледяной воды.
Кощеев грубо обхватил ее за талию. Она уперлась в его грудь крепкими руками.
— Я уйду, Иннокентий! По-твоему не будет!
