— Стрелять? — спросила сержанта.
— Нет, подожди еще чуточку. Ты не волнуйся, ты, как Анка чапаевская, подпусти ближе.
Как Анка!
На какое-то мгновение перед глазами всплыли темный зал кинотеатра и два кадра, сменяющие друг друга на экране: молчаливые цепи белых и напряженное лицо пулеметчицы. Замерли люди, заполнявшие зал, и вдруг в тишину ворвался детский голос, полный страстного призыва и нетерпения: «Да стреляй же, стреляй!..»
Это кричала моя маленькая сестренка — пятилетняя Танюшка. Будто послушавшись ее, забился в руках пулеметчицы старенький «максим». Зал ответил единым вздохом облегчения…
Голосок моей сестренки так явственно прозвучал в ушах, что я вздрогнула и нажала спуск. Я не слышала, стрелял ли рядом сержант, видела только, что немцы стали как-то странно спотыкаться и падать. Напрягшись всем телом, судорожно нажимала на спусковой крючок. Направляла пулемет на тех, кто продолжал бежать вперед, а в ушах звенел детский голос: «Бей, бей их до последнего!»
Мне казалось, что сзади, за моей спиной, на руках у мамы сидит моя Танюшка, и стоит мне только отойти хоть на шаг назад, ее убьют, и она будет лежать с открытыми, полными ужаса глазами, как те дети, что я видела в керченском рву. Нет, никакая сила не могла заставить меня убрать палец со спускового крючка! А пулемет бился у меня в руках, вырывался, будто стремился вслед за своими пулями.
Большинство немцев осталось лежать на скатах холма. Уцелевшие бросились наутек.
— Не уйдут! — крикнул сержант. — А ну, подбавь жару, сестричка!..
«Не уйдут! Не уйдут! — бьется мысль. — Сзади мама и Танюшка и много мам и детей». «Не уйдут! Не уйдут!» — поддакнул пулемет.
Завертелся на месте и упал последний солдат. Все было кончено. Замолкли наши пулеметы. У меня вдруг странно ослабли руки, и голова сама собой бессильно склонилась на землю. Зачерпнула воды со дна воронки и, не обращая внимания на то, что это, скорее, не вода, а жидкая грязь, провела мокрой ладонью по своему пылающему лицу.
— Сестра, перевяжи мне руки, — попросил сержант.
Еще не совсем опомнившись, глянула на сержанта — и мне стало стыдно за свою минутную слабость. Волдыри от недавних ожогов на его руках полопались, обнажив кровоточащее мясо. Кожа висела лохмотьями.
— Как же вы стреляли? Это ведь мучительно больно.
— Знаешь, когда я стрелял, мне казалось, что за моей спиной стоит женщина с ребенком на руках — это Родина. А когда Родину защищаешь, до боли ли тут!
Я промолчала. Меня поразила эта общность мыслей и чувств. Я ведь тоже стреляла, думая о мамах и детях. А разве это не самое светлое, за чью свободу и жизнь идут на смерть солдаты, защищая Родину?
