В какой-то момент она обнаружила, что прошлое, которое она давно оставила позади и не собиралась ворошить, по-прежнему живет в ней. Порой в разгар особенно мучительной съемки, когда Голенищев был недоволен светом, тенями, реквизитом, костюмом и ею самой, она вдруг вспоминала звезды над Константинополем или оттенок воды за кормой корабля, который увозил Верещагиных из Крыма. Тогда светлые глаза Наташи приобретали странное отрешенное выражение, она как-то по-особенному поджимала губы и вскидывала голову. Голенищев, оборвав фразу на полуслове, смотрел на нее с удивлением.
– Наталья Ивановна! Кажется, я нашел… Стойте вот так и не шевелитесь!
Летом в студии было жарко, зимой, напротив, холодно, и присутствующие на съемке по очереди бегали обогреваться к небольшой печке. Единственным, кто никогда не замечал ни жары, ни холода, оставался фотограф. Он всегда был корректнейшим образом одет, всегда идеально причесан. Наташа, наверное, влюбилась бы в него, если бы не знала, что женщины вне съемочной площадки его не интересуют.
Голенищев сделал два кадра и стал ворчать, что пленка кончилась. Пользуясь образовавшимся перерывом, Наташа отошла к печке, возле которой уже стояла Франсуаза Дюфур, которую все звали Симоной. У нее было узкое лицо с мелкими чертами и большие влажные глаза, такие же темные, как ее волосы. Когда она смеялась своим низким хрипловатым смехом, на нее обычно оборачивались все мужчины, находящиеся поблизости.
– Мсье Ноэль опять недоволен всем на свете? – спросила Симона таким тоном, что нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно.
– Нет, просто меняет пленку.
– Вы просто ангел, Натали, – сказала Симона все тем же двусмысленным тоном, который, очевидно, был для нее привычен. – Сниматься в открытом платье – сейчас – я бы не выдержала. И почему ему не нравятся мои сумки?
– Он сказал, их оттенок не подходит к платью.
– О боже, – Симона сделала уморительную гримасу, – какой еще оттенок? Это ведь будет черно-белая фотография. Натали, умоляю, скажите ему, что вам нравится сумка. Любая, неважно какая. Вас он послушает.
– Ах, вот ты где! – прозвучал позади них незнакомый Наташе мужской голос. Симона поспешно обернулась. – Там на входе какой-то бывший солдат, кажется, воображает, что война еще не кончилась. Насилу пропустил нас с Арманом… Прошу прощения, я, кажется, прервал чрезвычайно важный разговор?
Симона засмеялась.
– Мой друг Морис де Фермон, – представила она вновь пришедшего. Из ее тона вмиг куда-то ушла вся двусмысленность, он стал беспечным и даже располагающим к себе. – Это мадемуазель Натали, которую вы, конечно, знаете… А если не знаете, тем хуже для вас. Мсье… э…
