В тот день моя бабушка вручила мне дополнительный входной билет в общую зону и сказала, что Джорджия «соревнуется в баррел рейсинге>1 и ты не захочешь это пропустить». Я тут же представил Джорджию верхом на лошади, балансирующую и заставляющую ее маневрировать; ее ноги напряжены в отчаянной попытке не сорваться, когда она старается пересечь финишную черту раньше всех остальных наездниц.
До этого я никогда не был на родео. Я и понятия не имел, насколько сумасшедшими могут быть белые люди. Принимая во внимание, что я был брошен белой, зависимой от крэка матерью, мне бы следовало это знать.
Но я хорошо провел время. Это было потрясающее зрелище — множество семей, развевающийся флаг и музыка, которая вызывала у меня желание надеть ковбойскую шляпу, и неважно, насколько глупо я бы в ней выглядел. Я съел шесть родео бургеров, которые, возможно, были самой вкусной едой, которую я когда-либо пробовал за всю жизнь. Бабушка кричала так, будто ее только что пригласили на участие в шоу «Цена удачи»>2, топала ногами и вообще вела себя так, словно ей восемнадцать, а не восемьдесят, и это мне тоже нравилось. Ковбоев, пытающихся заарканить вертящихся быков или объездить брыкающихся лошадей, сбрасывали, словно тряпичных кукол, а девушки, такие, как Джорджия, держались верхом, словно родились в седле. Джорджия уж точно, в этом я был уверен. Я наблюдал за ее верховой ездой множество раз, когда она думала, что я не смотрю.
Я избегал Джорджию с того случая в ангаре. Я не знал, как вести себя рядом с ней. Она была непредсказуемой. Она была девушкой из маленького городка, простая в общении и открытая, что возбуждало меня и одновременно с тем отталкивало. Я хотел убежать от нее, и в то же время я постоянно думал о ней.
Я наблюдал, как Джорджия несется на арену на своей бледной лошади, облако пыли клубилось позади нее, а за спиной развивались волосы. Она огибала стратегически расставленные бочки с такой широкой улыбкой, что я был уверен, она наслаждалась своей игрой со смертью. Я знал, что лошади значили для нее то же, что для меня значило рисование. И когда я наблюдал, как она несется, то отчаянно хотел нарисовать ее. Именно такой — полной жизни и движения, абсолютно свободной от обязательств. Обычно я рисовал, когда становилось тяжело сдерживать образы в моей голове, и это выливалось в яростное отчаяние. Я редко рисовал картины просто ради удовольствия, изображая что-то, что привлекало меня. И Джорджия, со свистом пролетающая по пыльной арене мимо кричащей толпы, каким-то образом стала тем, что меня привлекло.
