Рожа, конечно, из ансамбля выбивалась. Да ведь после полутора-то литров на любую рожу такая тень интернационализма ложится, что, будь я и негром преклонных годов, и то сошел бы за белокурого какого-нибудь бестию.
А на КПП — дело ночное — пересчитали нас во тьме по ногам да головам — меня-то наверняка по ногам, — с числом паспортов сверили, штемпелечки поставили и…
…и вот вам результат: сижу на чужбине, на враждебном мне бульваре, на глубоко чуждой мне скамеечке!!
Огляделся я еще разочек, и так уж мне все это не понравилось, что, ей-богу, чуть не взвыл!
Чисто, конечно, опрятно, ничего не скажешь, но душе все равно противно! Воняет чем-то, не скажу, что плохо, но не по-нашему! Надписи все сплошь иностранные. Номерные знаки чужие. На всех магазинах — будто вот-вот война начнется — железные занавески. А возле дверей — в расчете на дураков, вроде меня — ящики с молоком, без всякой якобы охраны…
Попить захотел — так, не поверите, ихние автоматы нашу мелочь принимать отказываются!
И темно у них там почему-то, гораздо темнее, чем у нас. И ветер с воды какой-то чересчур уж ядовитый, насквозь пробирает.
Встал я, иду потихонечку. Не сидеть же сиднем всю оставшуюся жизнь? И осмотреться надо, да и на работу куда-нибудь определиться…
На первое время я решил глухонемым полудурком прикинуться, авось сойдет.
Насчет пропасть — это я, конечно, не боялся. Руки-ноги еще при мне, а специальностей у меня, как у Леонардо ихнего да Винчи — штук шесть или даже восемь.
Потогонная, правда, система у них, сказывали… Ну, да одолеем! В случае чего забастовку объявлю.
И все-таки тошно мне, братцы, было — врагу не пожелаю!
Иду я по каменным этим джунглям. Ни душонки вокруг, ни шевеления.
И вдруг— матушка родная! — надпись нашими буквами!!
Представительство какое-то.
Я бегом! Жму на звонок! Смеюсь как дурачок! Хоть на своих, думаю, посмотрю, и то легче будет! Да и не дадут, православные, пропасть!
Мужик открывает. Глаза спросонья не вовсе еще продрал. Но по овалу лица вижу: наш! У меня от радости что-то с языком сделалось: слова друг друга отпихивают, вперегонки выскакивают.
Он глазами хлопает, ничего не понимает. А что уж тут особенного понять! Невмоготу мне на чужбине! Домой хочу! Всей жизнью искуплю!
Слушал он меня, слушал. Наконец, понял, зевнул и говорит:
— Ступай, ступай, белогвардейская морда! Раньше надо было думать… — И дверь у меня перед носом — бац! — и захлопнул.
От такого формализма ножки у меня окончательно ослабели. Сел я на каких-то ступеньках и вконец заскучал.
