****
Капитан стоял посреди большой Бедфордширской пустоши и держал в руках китайскую фарфоровую статуэтку. Черепок статуэтки отличался редкостной белизной и тонкостью. Он просвечивал на солнце и был из тех фарфоров, которые принято именовать «яичная скорлупа».
Роспись статуэтки синим кобальтом называлась «Цветы сливы на фоне ломающегося льда». В ней причудливой формы медальоны сочетались с гибкой, каллиграфической линией рисунка. Капитан очень дорожил статуэткой. Так сильно дорожил, так боялся её уронить, что стискивал в руках всё сильнее и сильнее. Наконец, хрупкий фарфор не выдержал и распался в ладонях на маленькие осколки, и он зарыдал громко, навзрыд, как в детстве, немыслимо далёком детстве ему плакалось мальчишкой.
Потом земля стала проваливаться под ногами, словно ноги его утекали зыбучим песком на глубину. Мертвенным холодом веяло от этой глубины, могильной тяжестью давила она на тело. Когда капитан погрузился в песок по шею, то понял, что погибает, и проснулся…
Он лежал на спине с мокрым от слёз лицом, сжимая в руках рожок.
Потом поднялся с трудом и, чувствуя боль в голове и в теле, шагнул из каюты – как был, с рожком. Напротив двери, привалившись спиной к переборке, спал Платон. Его длинные ноги перегородили узкий проход. Капитан перебрался через них и вышел на палубу.
Было раннее утро, вставало солнце. Ветра не было, и «Архистар» едва тащилась на небольшой пологой волне. У капитана вдруг заложило уши – он перестал слышать плеск волн, хлопанье парусов и скрип снастей, те звуки, которые всегда есть на корабле. В уши словно давило. Он потряс головою и поискал глазами кого-то, чтобы заговорить и услышать ответ. Мимо него пробежал боцман Джонс с лицом, перекошенным, как от боли, перебросил через борт ноги, рывками, одну за другой, и беззвучно свалился в воду. И вслед за боцманом, так же беззвучно, мешком, повалился за борт Джон Скайнес.
И сразу в мозгу капитана с лихорадочной быстротой пронеслось: «голос моря», «мы пропали», «никто не узнает», а следом, одно за другим – названия кораблей, имена пропавших на них людей, которых он знал когда-то, любил и помнил, и вереница этих имён была так тяжела, так нестерпима, что он набрал воздуху в грудь и дунул что было сил в рожок. Звук рожка оглушил его, но боль в ушах прошла. Он захлебнулся, всхлипнул и дунул снова.
Он дул и дул, не переставая, с остервенением, исступлённо, он не играл, а именно дул, и скоро увидел страшные глаза Платона, потом белые лица матросов – к нему бежали, размахивали руками, смотрели в ужасе. И тогда он бросился к правому борту, перевесился вниз, не переставая дуть в рожок.
