— А это конфета, деточка ты… моя, — ответила Настена.
— Теть, а ты чаво левешь? Конфетку хочешь? — с трудом отрываясь от сладости, протянул он сладкий комочек Настьке.
— Нет, детулечка моя, хочу, чтобы… ты моим сыночком был.
Тут мальчик моментально встал из-за стола и с мучительной гримасой внутренней борьбы сказал:
— Не, тетя, у меня есть мамка.
— Да что ты, глупенький, — заморгала синими-синими от непролитых слез глазами Настька. — Это тебе, бери. Ты только прибегай ко мне иногда. Ладно?
— Холосо, только ты не плачь, я не люблю, когда мамка плачет, — очень взросло ответил мальчуган.
— Я не буду, ты приходи, я не буду, — торопливо промокала фартуком глаза Настя.
Как ни долго длится день, жизнь проносится, как щепка в весеннем половодье.
Вырос Стешкин сын, ушел служить в армию, да так и не вернулся больше в родное село.
Настена через соседей все разузнавала, где он, что с ним.
— Глянь-кось, механик на пароходе… это же мороковать надо, это не всякому дано: в отца — руки золотые, — радовалась она его успехам. А когда узнала, что развелся и женился на другой, оставив ребенка, все сама себе шептала: «Был бы батя жив, так наставил бы на путь истинный, ну а что мы — бабы, известное дело… Семя свое по свету раскидывать… нехорошо…»
Старость подкралась незаметно, как зимние сумерки. Когда Стешке немоглось, Настя металась между соседками и все просила отнести ей то одного, то другого: «Ты ее гусиным салом натри», — советовала она товарке.
— Ну че, полегчало? — с надеждой спрашивала она Иваниху, вернувшуюся от Степаниды.
— Дык чаво ей станет, ране смерти не умрет, — лукаво тянула та. — А тебе-то чаво?
— Да ведь не чужие мы с ней… почти родные, — виновато опускала глаза Анастасия.
Часто прихварывала Степанида в последнее время, но беда пришла неожиданно не в ее дом. Запыхавшаяся Иваниха прибежала к Стешке:
— Настасью в район увезли, говорят: не жилец. Видать, провожать будем скоро…
Как раненая птица заметалась по дому Степанида, достала из-за образов узелок со своей скудной колхозной пенсией, которую она почти целиком откладывала на смерть. В распахнутом полушубке, на ходу завязывая клетчатый платок, с молодой прытью побежала она к большаку. Столько машин пронеслось мимо, но одна, наконец, остановилась:
— Куда, бабка, собралась. До района — трояк…
— Касатик, дам, сколь потребуешь, дам, ты только побыстрее, Христа ради!
Так, прямо в полушубке, прорвалась она в палату со страшным названием «бокс», где в полузабытьи, со вставленными в живое тело иголками лежала бледная Анастасия.
