А тот день, когда он помог донести ведра с водой Насте от самого родника и пригласил ее на танцы за околицу, был последним в их дружбе.
Стешка отказывала всем, кто пытался добиться ее строптивого сердца, а сама становилась с каждым днем все краше: время пригладило ее вечно лохматую голову и обвило черной косищей. Какой горькой и манящей красотой расцвело лицо семнадцатилетней Стешки.
Молодицы внимательно приглядывали за своими мужьями, когда, вскинув голову, словно норовистая лошадка, проходила мимо Стешка.
— Ну и девка! — выдыхал иной раз какой-нибудь парень.
А ей был нужен он, только он, вот этот нескладный Петруха, влюбленный в свою толстую Настьку.
Он же или делал вид, или действительно ничего не замечал.
— Петруха, а ты целоваться-то умеешь? — оттеснив на танцах Настьку, отбивая немыслимые дробушки, спрашивала она, закусив малиновые губы, прожигая его своими цыганскими глазищами.
— А ты что, научиться хочешь? — безмятежно и беззлобно спрашивал он.
— Да нет, научить, — без улыбки отвечала Стешка. Настена, которая никак не могла понять, как же случилось, что лучшая подруга хочет ей несчастья, шептала сквозь слезы: «Разлучница проклятая». А сердцу было почему-то больно от Стешкиной боли.
Одна была у нее надежда на двоюродного брата, моряка, который едва приехал, так сразу же спросил у Настьки: «А что это за фата-моргана такая?» И словно телок, до самого вечера ходил за ней вслед. Но когда он вернулся с синяком под глазом, после того как проводил Стешку, Настя уже не верила, что найдется-таки укротитель на нее.
Прошел год… Вот уже и признался ей Петруха, и по его глазам Настька видела, что любит он ее, а на сердце было неспокойно от черных всполохов Стешкиных глаз.
— Плохо встречаешь, тетка Татьяна, гостя, наливай-ка штрафную, — побледнев так, что всем почему-то было стыдно и неловко смотреть на нее, как будто подглядели они то, чего нельзя доверять такому количеству людей.
Сам дядя Степан поднес ей на тарелочке полную чарку, а тетка Татьяна протянула малосольных огурчиков.
У Стешки только раздулись ноздри маленького точеного носа, и она взяла твердой рукой чарку: «Ну, — выдохнула она, — ну…» Но так ничего не сказав, выпила до дна и потом долго не могла отдышаться. И отведя в сторону руку с тарелочкой, где лежали огурцы, помидоры, она сорвала с ветки полную горсть калины, глядя на Петруху, медленно стала жевать.
— Горько, ой, мамочки, как горько, — зажмурила она глаза, пытаясь не пролить слезы.
