— Вам меня неча бояться. Да, я пью. Инвалид… имею право… — покачивался он, как испорченный маятник. — Я как выпью, эту лярву, майора нашего лысого забуду, от сердца отлегнет. Он, сука, сейчас орденами зенки свои бесстыжие прикрыл.
— Пока был жив батя — ротный наш — хохол, мы еще мало горя знали, не больше, чем другие. — В отце закипала ненависть, которая вызывала во мне ужас.
Бабы тоже цепенели, глядя на бледное лицо инвалида.
— Почекайте, сынки, — скажет бывало, — не лезьте черту у зубы, война, она дурные головы в первую очередь стрижет…
Отец держался за притолоку, но постепенно сползал на пол.
— Да убило нашего батю… Вот эта фига лысая на нашей молодой глупости как черт на балалайке стал играть. Отдал как-то приказ высоту взять, а в нее немец зубами вгрызся, а он вопит:
— Вы что, бабы — зады в окопах прятать? Чтобы к часу высота была наша… а не то…
— Высоту не взяли… осталось от наших братишек хрен да маненько: я да еще четыре обрубка… А он, курва, знал, что через час будет артобстрел, но очень ему хотелось первому до-ло-жить-ся.
Тут отец окончательно хмелел и начинал плакать и материться, страшно стуча головой об пол. Бабы в испуге разбегались, а бабушка садилась с ним рядом, клала голову отца себе на колени и как маленького укачивала:
Баю-баиньки, сыночек,
Мой цветочек-василечек,
Месяц за реку пошел,
Сладкий пряничек нашел,
Баю-баю, будешь спать,
Придет месяц в гости звать…
* * *
Володька-а-а-а, — кричит мне оттуда, из детства, мой задушевный друг Саня. — Пароход возвращается-а-а-а!
И я бегу, оббивая и без того еле живые ботинки о камни. А там, далеко, в излучине реки, уже видна белая точка, которая через несколько минут станет пароходом, а пока что это чудо, идущее неизвестно откуда и неизвестно куда.
— Ого-го-го, — плывет сладкая трубная песня его над рекой, отдаваясь в сердце. Странно, но река воспринималась мною как живая, да и сейчас я о ней вспоминаю, как о живой. В недолгое северное лето она уж нанежит на песке наши худые тела, наласкает теплой волной, даст окрепнуть слабым мускулам.
— Во дает, зырь сюда, — тычет Санька не очень-то чистым пальцем, словно пытаясь прикоснуться к клубам дыма, валившим из огромной трубы.
— А что, как ты думаешь, на нем вокруг земли можно? — спрашивал я Саньку. Вопрос, приходящий в голову любого мальчишки, который видел пароход.
— Запросто… — сплевывает в воду Санька, удивляясь моей наивности.
И мы еще долго бежим по берегу, но постепенно пароход уходит и тает. А мы все скачем по хлыстам на берегу. Наше воображение превращало их в загадочные пещеры с лешаками, они прятали нас от вражеской пули, когда мы играли в войну. А иногда огромное бревно становилось теплым крупом коня: «Но, Чалый, вперед, за Чапаева, умрем, как один!»
