Месяц спустя Масако родила мальчика, которого назвала Канхо. Она была слишком слаба и истощена для того, чтобы кормить его грудью, и мы давали ему рисовый отвар, но без толку. Скоро его экскременты почернели, его пришлось поместить в клинику. Врач был очень хорошим человеком – не чета тому, которого я избил, но он ничем не мог помочь.
– Мне, правда, очень жаль, – развел он руками, – но вам остается лишь ждать, пока он сам не пойдет на поправку.
Наступила осень, похолодало. Ребенок плакал, но все тише и слабее. А однажды ночью он умер. Ему не исполнилось еще и трех месяцев. Моя сестра безудержно рыдала, до полного изнеможения. Тогда она уснула, а проснувшись, снова зарыдала.
Под покровом темноты я завернул тело ребенка в какую-то тряпицу и вынес из дома. Вскоре, как по заказу, разразилась гроза, начался ливень. Пройдя мимо могилы матери, мимо фруктового сада, я поднялся на гору с тельцем несчастного малыша на руках. Дождь хлестал, его струи смывали землю и песок.
Спотыкаясь я брел дальше, потом остановился, положил ребенка рядом и голыми руками стал рыть ему могилу. Я старался не думать ни о чем – и только копать и копать. Сполохи молний призрачным светом на мгновение освещали лежащее на пропитанной водой земле крохотное тельце. Это стало последней соломинкой.
Вскочив, я не своим голосом завопил в темноту:
– За что нам эти бесконечные беды? В чем мы провинились? Что мы сделали такое, чтобы нас так наказывать?
Я почувствовал, как по лицу заструились горячие слезы.
Похоронив ребенка, я спустился с горы, не в силах унять рыданий. Мне казалось, что я схожу с ума.
После смерти племянника меня продолжал донимать все тот же вопрос: почему мать и невинный ребенок должны были умереть? Что же это за жизнь, если она сплошь состоит из одной только боли и страданий? Начиная с приезда в Северную Корею, я ведь ничего, кроме горя, злобы, голода и мучений, не видел! Я больше не в состоянии был жить среди людей, они меня просто доконали.
И я решил уйти с работы в кооперативе, забраться подальше в горы и там в одиночестве обжигать уголь. Уголь вполне можно было обжигать и в полном одиночестве. Совсем как отшельник. Конечно, я думал о сыне, об отце, о сестрах. Но я был в таком жутком состоянии, что боялся, как бы не натворить что-нибудь, оставшись среди них.
Разумеется, никто бы не позволил мне просто так уйти с работы. Я должен был получить на это разрешение. Если ты надумал сменить работу, для этого требовалось добиться от партийных органов разрешения на перевод, чтобы тебя поставили на карточное довольствие в другом месте и на воинский учет. Продуктовые карточки выдавались по месту работы, так что самовольным уходом человек обрекал себя на голод. С другой стороны, как в любом тоталитарном государстве, были люди, которые просто выпадали из общества. Но для таких было два варианта: либо стать бездомным бродягой, либо пойти в бандиты.
