– О чем ты говоришь?! Не смей говорить об этом. Это – дурная примета. У тебя только-только внук появился.
Лицо матери как-то неестественно покраснело. Я понял, что дело плохо. Дыхание ее участилось, а потом она побледнела.
– Мне надо поспать, – сказала она, ложась.
Я начал тереть ей спину, зная, как она это любила.
– У тебя ничего не болит? Как ты себя чувствуешь? – спросил я, совсем растерявшись.
Но она не ответила. Я слегка тряхнул ее, но она никак не реагировала.
– Мама! – крикнул я. – Мама!
Но мать молчала.
И тут заплакал ребенок.
Прибежали отец с сестрой – детский крик разбудил их.
У глаз матери я заметил следы слез.
Отец поднес ладонь к ее рту.
И после этого невидящим взором уставился на меня.
Я слышал, что он произнес, но смысл сказанного не дошел до меня.
– Она умерла.
Единственный, кто пришел к нам, когда в деревне узнали о смерти моей матери, была жена кузнеца Чона, который помог нам отстроиться после пожара несколько лет назад. Войдя, она сразу кинулась к бездыханному телу матери, встряхнула ее, будто живую и, не сумев сдержать слез, воскликнула:
– Ну почему, почему? Вы ведь только что стали бабушкой! Почему вы должны были умереть? – голосила она.
Мой сын, по-видимому, устав от суматохи, мирно спал у меня на руках.
В тот же вечер приехали Эйко и Хифуми. Эйко взяла у меня ребенка. Она видела, что мне не до него в такой момент.
– Ты – старший сын. Так что крепись, – сказала она мне.
То же самое я услышал и от Хифуми.
Глядя на усохшее, истощенное тело матери, я был поражен ее изношенными до дыр брюками и почувствовал безмерную вину за то, что позволил ей умереть в лохмотьях. Эта мысль была просто невыносима.
Я вышел из дома в темноту. Был ненастный вечер, звезды и луну скрывали облака. Час и около того я бесцельно ходил по деревне и, проходя мимо чьего-то дома, заметил висевшие на веревке брюки. И я, уверяя себя, что никогда больше так не поступлю, и шепча неизвестно кому адресованные извинения, сдернул их с веревки и поспешно сунул под рубашку.
Прибежав домой, я обмыл тело матери и переодел ее. Но… И эти украденные брюки тоже оказались почти такими же ветхими.
На следующий день мы уложили мать в гроб. Я с трудом заколотил крышку. Гвозди были никудышными – все время гнулись. Даже в этом матери не везло. Я не мог отделаться от мысли, что после переселения в Северную Корею она ничего, кроме нужды и горя, не видела. Хоть один день в ее жизни здесь можно было бы назвать по-настоящему счастливым? Ее здешняя жизнь была так похожа на эти же изодранные рабочие штаны. Драные штаны… несчастная жизнь. И неся гроб с ее телом, я размышлял. А я? Сам я хоть один день счастья ей предоставил? Настоящего счастья? Может, теперь, после смерти, она обретет его.
