Нет, ни теперь и никогда прежде мужчины ему не нравились.
Да, в выпускном классе школы был период, когда его несколько беспокоило, что ему вроде бы нравятся парни, и он постоянно проигрывал в соревнованиях по борьбе, потому что вместо того чтобы концентрироваться на захватах, он всегда мысленно оценивал, болит у него в штанах от того, что у него слабый торчок, или от того, что конец вылез из ширинки; а один раз он почти не сомневался, что у него слабый торчок, поскольку его лицо было прижато к напряженным мышцам Тома Рида, которые пахли кокосовыми орехами, но после занятий, поразмыслив об этом в лесу, он понял, что иногда у него случался слабый торчок, когда у него на коленях, греясь в солнечных лучах, сидел кот; это доказывало, что у него не было никаких сексуальных чувств к Тому Риду, потому что он наверняка знал, что не испытывал никаких сексуальных чувств к коту, поскольку даже и не слышал никогда, чтобы где-то говорилось о такой возможности. И с того дня каждый раз, когда он ловил себя на том, что размышляет, нравятся ли ему парни, всегда вспоминал, как тогда, после очистительного осознания, что парни привлекают его не больше, чем коты, восторженно шел по лесу, сшибая шляпки грибов и испытывая громадное облегчение.
Зазвучала музыка, состоящая из ряда громких, глухих ударов под обрывочные женские стоны, и что-то, похожее на скрип двери, и Ларри Донфри поспешил вниз по мосткам навстречу неожиданным аплодисментам и выкрикам.
Какого дьявола, подумал Рустен. Вопли? Аплодисменты? А ему будут аплодисменты? Вопли? Он сомневался. Кто станет вопить и аплодировать лысому пузану, вырядившемуся в костюм гондольера? Будь он женщиной, он бы аплодировал и вопил при виде Донфри, парня с компактной задницей и загорелыми руками с мощными мышцами.
Блондинка, маршируя на месте, показала на Рустена пальцем.
Боже мой боже мой.
Рустен настороженно вышел из-за бумажного экрана. Никто не завопил. Он пошел вниз по мосткам. Никаких аплодисментов. Зал производил звуки, которые производит зал, когда пытается сдержать смех. Он попытался сексуально улыбнуться, но во рту у него была Сахара. Вероятно, он обнажил свои желтые зубы и то место, где десна просела.
Замерший в резком свете прожектора, он казался таким безумным, старым, одиноким и в то же время сохранившим остатки самонадеянности, что в зале воцарилось крайне неловкое молчание, неловкость, которая, не будь сбор благотворительным, могла привести к оскорбительным репликам или швырянию какими-нибудь предметами, но в данной ситуации вызвала что-то вроде жалостливого «мать моя» от ближайшей стойки шведского стола.
