— Чего ты еле плетешься, Пассалоне? Что с тобой?
«До чего непонятливый этот Сальваторе. Страх меня держит, вот что. Ой, это же то самое место! Сказать или притвориться, будто забыл? Скажу, что забыл. А раз забыл, то и бить меня не за что. Так и сделаю. И вообще, не обязан я помнить, что было вчера, сегодня и что будет завтра и послезавтра».
— Ну, где это место, Пассалоне?
— Вот тут.
Все-таки Пассалоне сказал. «Лучше признаться, чем крутить да выдумывать. И потом, Сальваторе все равно узнает. Он тоже скоро колдуном станет, и тогда мне несдобровать. Впрочем, и теперь от него ничего хорошего ждать не приходится».
В пещере темно, как ночью. Не слышно ни звука. Мерцает пламя свечи, и кажется, будто к стенам прислонились тени разбойников. Все разбойники в длинных, до пят, плащах; немигающими глазами впились они в Сальваторе и Пассалоне, которые сидят на земле. Яма оказалась входом в большую, очень красивую и совершенно сухую пещеру. В одном углу ребята нашли ржавый, почти истлевший обломок лопаты.
— Сюда спускались разбойники, — говорит Сальваторе.
— И Нинко-Нанко?
Пассалоне затрясся от страха, он даже стал заикаться. Поскорее бы выбраться отсюда! А вдруг они не найдут пути назад и навсегда останутся здесь?! Тогда они тоже превратятся в труху, как эта лопата.
— Разбойники наверняка тут спрятали свои сокровища.
— Ну уж и тут!
— Конечно. А зачем им тогда лопата понадобилась? Ясно, чтоб зарыть клад. Мы его обязательно поищем, только потом.
— Почему же потом, Сальваторе?
Впервые в жизни Пассалоне загорелся нетерпением. Он даже не сказал свое любимое «завтра»; завтра он сюда ни за что на свете не вернется. Да и чего долго раздумывать, если клад где-то рядом.
— Сначала нужно спросить совета у доброго духа, который забрался в колокольчик Нинки-Нанки. Если он поможет, мы сразу найдем клад.
— Значит, надо Нинку-Нанку задобрить, — решает Пассалоне.
Только бы не нагрянул Булыжник. Он непременно отвяжет Нинку-Нанку, и уж тогда она наверняка попадет в лапы к леснику.
— Что ты там бормочешь, Пассалоне? Сиди смирно и думай.
— О чем?
— О духе.
Легко сказать — думай. А какой он из себя? Да и неизвестно, есть ли он вообще.
Если ты дух Сеттесакки́три и сидишь в колокольчике Нинки-Нанки, то выйди и легонько стукни нас по шее. Это я, Сальваторе, тебя прошу.
Тишина. Чуть дрожит свеча.
«Сеттесаккитри моим крестным был, — вспоминает Пассалоне. — И меня маленького на руках носил. Жил он один, без семьи. Звали его Карбоне Джулиано, а прозвище Сеттесаккитри — «Семь мешков» — дали за то, что в доме у него рядком стояло семь мешков. Один — для муки, другой — для бобов, третий — для гороха, четвертый — для фасоли, пятый — для сухих каштанов, шестой — для чечевицы, а что хранилось в седьмом, знал только сам хозяин. Я любил его. Он был худой, небольшого роста, с седыми волосами. В кухне у него всегда хранились крендели. Он их сам пек, ведь у него ни жены, ни сестры, ни детей не было. И клецки он тоже сам готовил. А когда я приходил к нему в гости, он всякий раз угощал меня кренделем».
