— Вы, я вижу, человек интеллигентный, похожи на учителя.
— Да, я работал в школе, — Булат улыбнулся.
— Что преподавали, позвольте полюбопытствовать?
— Русский и литературу…
— Гуманитарий, стало быть, а я физику и математику… вот уже сорок ле-ет… — последнее слово старик произнес с растяжкой, насколько ему позволило дыхание, и покачал головой, — хорошо знал Константина Эдуардовича еще по Боровску.
Окуджава с любопытством посмотрел на своего неожиданного собеседника:
— И каким же он был, теперь позвольте мне полюбопытствовать?
— Вы знаете, — старик принялся тереть лоб и покашливать, — очень хорошо запомнил его худое бледное лицо, высокий женский голос и то, как он зимой катался по Протве на коньках вместе с детьми.
— На коньках по Протве?
— Да-да, поверите ли! Кутался в шарф, закладывал руки за спину, делал строгое, вернее, сосредоточенное лицо, веял бородой и имел при этом вид совершенно одухотворенный.
Булат тут же вообразил себе этого человека, о котором в Боровске, а потом и в Калуге, говорили разное:
Учитель свихнувшийся
выточил крылья,
решил до Луны
прямиком добираться,
Не часто столкнешься
с такими вещами,
Опасная выдумка,
Бред, не иначе…
— А ведь вы, наверное, как всякий гуманитарий, пописываете, — не унимался попутчик, — уж простите мне мою стариковскую прямоту.
— Да что уж там, — Окуджава пожал плечами, — вы правы, пишу стихи.
— Стихи! — старик привскочил на скамейке, — всегда восхищался поэтами! Маяковский, Багрицкий, ну и Александр Сергеевич, разумеется!
В совершенной ажитации он вернулся на скамейку, сложил руки на коленях, явив тем самым стремление успокоить себя, но подбородок и брови его вздрагивали, выдавая крайнее возбуждение:
— Уж не сочтите за дерзость — а о чем вы пишете?
Булат замер, показалось, что этот вопрос застал его врасплох. Конечно, он мог здесь и сейчас, как отличник на уроке литературы, начать перечислять: о дружбе, о любви, о родине, но все это было бы до такой степени невыносимо плоско и банально, что отвечать так на вопрос человека, знавшего Циолковского, не было никакого желания. Впрочем, если бы даже он и не знал Константина Эдуардовича, то все равно ни за что не смог бы вальяжно начать рассуждение о собственном творчестве, гордо при этом именуя себя поэтом.
— Да о разном… — проговорил едва слышно и в ту же минуту остро почувствовал, что не может не признаться себе в том, что, втайне от всех, конечно, размышлял о своем литературном предназначении, даровании ли, о своем поэтическом пути, о том, на кого из великих он хотел бы походить, но вот чтобы так, в лицо ответить, да еще и постороннему человеку…
