Хороша будет и параллель: два сына и два отца — Веригины и Пастуховы, — две начальных картины — шофер идет лесом в Кочаны, и его встречают отец и младший братишка.
Устройство братишки в городскую семилетку (он кончил весной сельскую четырехклассную) — и разговоры о деньгах и пр. (чудесная, неожиданная встреча, а до нее—воспоминания шофера о детстве вперемешку с воспоминаниями о городской жизни)... и Алексей идет к отцу,— как написано.
Обдумать лучше.
Надо исправить в романе время, час известия о начавшейся войне (радио в доме отдыха).
2 октября. — Поздно в сумерки вышел. С бугра у речки долго смотрел на заросли ольшаника, почти черные уже, но еще в густой листве. Сильный теплый ветер злыми порывами гнет ольху, она шумит, звонко бушуя, качаясь волною. С запада несутся тучи, похожие на разводы сепии, по не успевшему стемнеть небу. Лес взвывает, стонет. Вершины еловых хлыстов мечутся, сосны потрескивают и гудят. Точно водный простор, все движется вокруг прибоем. Мрачнее, гуще накрывает землю тьма. Наверно, клонится к буре: теплота шквалов и свирепо раскиданные тучи насыщены каким-то тяжелым предвестьем.
Но вдруг я ощутил удовольствие от ветра, испытанное только во время штормов в море. Всегда почти угнетая, на этот раз ветер неожиданно меня восхитил. Долго стоял я, чувствуя, как шквалы, будто испытывая силу мою, пробуют сдвинуть меня с места, а я наваливался им навстречу всем телом, и было очень приятно это мускульное состязанье.
Возвращаясь, все останавливался и слушал, как лесному гулу отзываются плачами провода на столбах. В звуке проволок на ветру для слуха так же много зовущего, как для глаза —в огне. От него не оторваться. В нем и детство и грусть и степные страхи, и волчья судьба. Что-то наше, саратовское...
Молчание тишины прекрасно. Но красоту бури с ее гулом и шумом не только воспевают поэты — ее ощущает каждый.
Потух внезапно свет в доме и во всем городке. Где-нибудь свалило электрический столб.
Зажег свечи. И все переменилось кругом меня и во мне. Уже полночь.
3 октября. — По дороге в город — следы вчерашней бури: вывороченные с корнем столетние ели, на плотине не стало еще одной пары самаринских ветел, в полях лежат и висят на проводах сваленные телеграфные столбы. В городе были несчастья. Сорвало много крыш. Николай рассказывал, что ветер сносил машины на ходу в сторону. Поиграл ветерок...
18 октября. — Стал перечитывать дневники С. А. Толстой. Самое тяжелое в них — апелляция к читателю. Если бы не было такой цели, то очевидная тяжесть ее жизни в семье и даже жалобы на отчуждение мужа возбуждали бы к ней больше участия. Дневник — предательский жанр. Если ты назначил его для того, чтобы лучше увидеть и понять себя, то он должен быть твоим саморазоблачением; если ты ведешь его для того, чтобы утаить от себя свои пороки и ошибки и представить их в том свете, в каком хочется, то и это разоблачит тебя. Так или иначе — дневник всегда скажет о тебе правду, одинаково — тебе самому и тому, в чьих руках он окажется. Он может помочь исправить жизнь, но приукрасить ее в глазах кого бы то ни было — никогда.
