Поднявшись по широкой мраморной лестнице на второй этаж, куда допускались только члены семьи и ближайшие друзья дома, братья вскоре вошли в просторный рабочий кабинет Стефано Колонна-старшего. Глава рода, крепкий старик, с буйной седой шевелюрой, в распахнутом бархатном камзоле и голубых чулках, сидел у окна, быстро записывая что-то в счетную книгу.
Заметив в дверях сына, с которым не виделся несколько лет, он подошел к нему и трижды поцеловал.
— Покажись, покажись, ваше преосвященство, — радостно говорил барон, рассматривая гостя. — Что-то рано начинаешь сдавать.
— Зато ты, отец, выглядишь молодцом, — улыбнулся прелат.
— Проводи большую часть дня в седле, это полезно, — улыбнулся старик.
— Мне приходится заниматься совсем другим, — вздохнул монсиньор Джованни. — Кардинал при особе его святейшества — дело не простое.
— Разумеется, тем, кто хлопочет о спасении чужих душ, некогда думать о собственном теле, — с иронией произнес барон.
— Жизнь в Авиньоне имеет свои преимущества, — вмешался в разговор Стефано Колонна-младший. — Не зря все Стремятся туда. Говорят, при дворе папы собрались самые блестящие умы.
— Что касается талантов, там их действительно немало. И первый среди них — наш соотечественник Петрарка, — сказал кардинал.
— Ты писал, что знаком с поэтом? — заинтересовался старый барон. — Расскажи о нем.
— О, это необыкновенный человек! В тридцать лет он уже и филолог, и историк, и географ, и философ. Но прежде всего — поэт. И какой поэт! В искусстве стихосложения с ним мог бы сравниться лишь Данте[1].
— Ты, разумеется, стал его покровителем? — опять спросил старый барон.
— Иметь такую звезду в свите не только приятно, но и полезно. К тому же как глава итальянской партии при папском дворе я обязан заботиться о нем. Мы стали друзьями. Петрарка посвятил мне один из своих прекрасных сонетов. Вот послушайте:
Покинув нечестивый Вавилон,
Приют скорбей, вместилище порока,
Я из бесстыдных стен бежал далеко,
Чтоб мир в душе моей был сохранен.
Я здесь один. Любовью вдохновлен,
Пишу стихи, рву травы у потока,
Мечтаю вслух, парю умом высоко,
Гляжу вперед и лучших жду времен.
Мне все равно — я беден иль богат;
Не занят я ни чернью, ни собою,
Ни зноем сердца, ни жарой лучей.
Лишь двух людей я видеть был бы рад:
Одну — с не столь суровою душою,
Другого — с бодростью минувших дней.
Кардинал многозначительно посмотрел на отца и брата.
— Одна — это его Лаура. Другой — это я!
— А нечестивый Вавилон, надо полагать, Авиньон? — покачал головой барон. — Не слишком-то он лестно выражается о новой столице христианского мира.
