Я и сейчас думаю, что все достоинства этой книги так монолитно слиты с достоинством единой, неповторимой человеческой судьбы, что для восприятия заложенного в ней героизма не существует границ во времени и пространстве. Мое поколение — последнее поколение, помнящее войну. Когда умрет последний мой сверстник, людей, воспитанных войной, не станет. Мы любили героическое, война внедрила в наши души понятия верности, личной храбрости, патриотизма. Но мы учились отдельно от мальчиков, они казались нам недоступными, таинственными существами, а тут в мою жизнь со страниц книги входил образ такого дружественного, по-товарищески расположенного паренька, что я влюбилась без памяти; я ни на минуту не хотела расстаться с ним и запросто плечом отодвигала белоручку Тоню и крепко держала в руках шершавую занозистую лопату; я исправляла в своем сознании ошибку слишком строгой к нему и к себе Риты; всей силой своей любви к нему я страдала от невозможности все перекроить и все исправить в его яростной жизни — обогреть, обсушить, удержать на коне, заслонить от пули…
Урок пения настиг меня в преддверии ада: надвигалось неотвратимое и сердце мое рвалось в клочья. Но я уже была неразрывно связана с ним — я призывала все свое мужество на помощь, чтобы не зареветь, не завыть от отчаянья, но пройти весь путь до конца и… Я не то чтобы нагло читала в открытую, как она потом утверждала, нет конечно, но я потеряла бдительность…
Ираида Васильевна, которая была совершенно ни при чем — я просто забыла о ее существовании, — подкралась ко мне сзади и ловким тренированным движением схватила лежавшую на коленях книгу. И в тот же миг лицо ее осветилось необыкновенным злорадством и торжеством — у нее даже румянец заиграл на щеках, ехиднейшая улыбка кривила тонкие губы, и, свернув книгу трубочкой, она в восторге от своей удачи била ею по столу и не кричала, а шипела: «Ну, все! Ну, попалась! Больше ты этой книги не увидишь! Я тебе ее не отдам!» И вот уже, раскрыв портфель, она запихивает книгу куда-то в кипу нот и защелкивает, замыкает ее там!
Я стою и, дрожа от потрясения, умоляю: «Я не буду больше, честное слово. Отдайте книгу!»
— Вот уж нет! Наглость какая: то у нее горло болит, то зубы, то уши — да какие у тебя могут болеть уши? У тебя нет ушей! — радостно визжит она под хохот всего класса.
Я все готова стерпеть, только бы отдала, только б не разлучила! «Ираида Васильевна, — твержу я, стараясь не смотреть на нее, — пожалуйста, верните мне книгу!»
