Вообще мне кажется, что тот умник, что сконструировал парты нового образца — насквозь проглядываемые со всех сторон столы, — оказался глубоко неправ. У нас парта была со всех сторон, кроме той, что обращена к седевшему за ней ученику, закрыта. Она имела крышку, которая откидывалась, а следовательно, держалась на петлях, — так вот в том месте, где крышка петлями соединялась непосредственно с партой, всегда была достаточно широкая щель. Положив книгу в парту, можно было двигать ее так быстро, как ты успевал прочесть видную в щель строчку, и ни сбоку, ни спереди никто не мог видеть ни того, как ты двигаешь книгу, ни того, как ты переворачиваешь страницы. А руки — что ж? Может быть, ты их просто опустила на колени, а глаза опустила вниз, но сидишь тихо, не вертишься, не разговариваешь, похоже даже, что слушаешь. Поймать тебя учитель мог только в том случае, если, пройдя между рядами, он внезапно останавливался за несколько парт позади твоей — вот тогда он мог увидеть, чем ты занимаешься. Но почему-то большинство наших учителей чтение не считали таким уж тяжким преступлением. Наверное, они считали, что если ученик не хочет слушать урок, пусть уж лучше читает, чем просто смотрит в потолок. И сколько прекрасных книг прочли на уроках математики будущие филологи, а на уроках русского языка будущие математики, сидевшие за такими удобными, скрывавшими их тайны партами!
Эту книгу я читала на всех уроках подряд. И на переменках тоже. Читала с жаром, со страстью — сейчас, через толщу лет вглядываясь в лицо девочки в замурзанном сатиновом переднике, в сатиновом пионерском галстуке, концы которого, сколько ни гладь, все равно немедленно сворачиваются в понурые трубочки, я завидую страсти, с которой она читала ту книгу. Я завидую ее чистому, незапятнанному восприятию человеческой судьбы, ее доверию и ее вере. Читая, она силой воображения умела каждое слово превратить в живую, осязаемую реальность, и не так уж много требовалось от автора, чтобы заставить ее жить в этой реальности, самой ли превратиться в его героя или стать его верной подругой до конца пути. Надо было только, чтоб она поверила, чтоб история была правдивой, а правдивее той быть не могло. Вот оно глядит на нее с обложки книги — в вещном смысле собственно не книги, а «роман-газеты» — обтесанное болезнью, слепоглазое лицо автора, а вот страницы, на каждой из которых разлиты его напористость и отвага, его любовь и его ненависть, его стремление преодолеть, и жгучая боль, и торжество его пламенного духа…
