А далеко где-то, у Прегибины, в дубовой роще, скрипела жаба. Низким, громким голосом. Может быть, играла на басах. А может быть, каталась на двери старого сарая. Или — так тоже может быть — ходила по траве, скрипела пересушенными сапогами…
Таинствен весенний вечер, еще таинственнее ночь. Закуталась в черное, тихо сидит, не шелохнется. Вдруг из-за Волярки выкатилась большая луна. Круглая-круглая, полная. Все, что отрезали от нее, снова наросло, зажило. Раскалена луна, как плита над огнем. Розовый смех ее светится сквозь деревья.
Ергуш идет спать. В передней горнице, на полу, в лунном свете, пляшут тени листьев. «Ти-дири, ти-дири», — начинает ночную песню соловей. Отыскивает мотив, пробует. Наверное, получится одна из самых прекрасных песен. Сидит соловей на Гати, на высокой ольхе, рокочет, пересыпает серебро и золото, камушки и мелкие монетки, все чаще, все чаще… Ергуш бросается в перины и слушает соловья через растворенное окно.
Соловью из дубовой рощи отвечает жаба. Перебивает песню, поддакивает толстым голосом. Может быть, она простудилась, осипла совсем.
Ергуш опускает голову, засыпает. Подушка, наверное, у него волшебная. Стоит только закрыть глаза — и сейчас же разливается под закрытыми веками свет, теплый такой, зеленовато-розовый. Видится Гать, высокие ольхи, на одной из них заливается соловей. Желтая жаба, та, что так скрипит, уселась под ольхой, смотрит на соловья, хриплым голосом жалуется: «Простыла я, кашляю вот, хриплю…» А там, через дубовую рощу, вьется тропа — хаживают по ней разбойники…
Соловей смеется, щелкает, пересыпает золото и серебро. Меж стволов дубовой рощи, на самой груди Прегибины, мелькают, мелькают белые кабаницы разбойников…
В глубине сада, со стороны Вырубок, густо разрослись кусты волчьего лыка. В углу забора они образовали зеленый шалаш: войдешь — и не видно тебя!
Ергуш вырвал траву под навесом из волчьего лыка. Разровнял землю, убрал свой шалаш. В домике была прохлада, солнце почти не проникало сюда. Воробьи копошились в волчьем лыке, ссорились, дрались беспощадно. Ергуша они не замечали. Он лежал неподвижно, только смеялся про себя. Здесь можно вблизи наблюдать птичий народец, слушать их ссоры, чириканье…
А захочет Ергуш — можно влезть на черешню, сорвать самые сладкие ягоды, дроздов отогнать.
Полежал еще Ергуш и отправился к черешне. Черешня шуршала ветвями, косточки с нее так и сыпались. «Много дроздов слетелось», — подумал Ергуш. Обхватил ствол руками, уперся босыми ногами, стал руками перехватывать, ногами перебирать — карабкаться, как обезьяна. Дерево закачалось.
