— Причина — ты.
— Я?
— Не я же…
— Изволь объяснить!
— Уже на второй день после его рождения ты вознамерился из него сделать поборника православия. А он, может, хотел стать раввином.
— Мне нужен совет врача, а не заядлого палестинофила.
— Я и говорю как врач, — отрезал Гаркави. — Разве с тобой еще можно говорить как с евреем?
Как ни странно, но Гаркави попал в точку. До десяти лет Мирон Александрович скрывал от сына, что он, Дорский, выкрест. Просто-напросто не видел в таком признании никакой надобности, нечего баламутить ребенка, пичкать его воображение будоражащими сведениями. Подрастет — узнает, не узнает — не беда. Тем паче, что Андрей никакого интереса к своему генеалогическому древу не проявлял, собирал с него плоды и был счастлив.
Но однажды он пришел из гимназии, весь зареванный, в синяках, в изодранном на локтях пиджаке.
— Что случилось, Андрюша? — перепугалась Кристина.
— Ничего, — ответил Андрей и проследовал в кабинет отца.
— Что с тобой? — обескураженный Дорский встал из-за письменного стола.
— Ничего.
— Кто тебя так разукрасил?
— Никто.
— Я этого так не оставлю…
— Больше я в гимназию не пойду, — заявил Андрей.
— Это еще почему?
Андрей нахмурился и, помолчав, продекламировал:
— Шел по лестнице жидок,
Нес кошерный пирожок,
Эй, ребята, все сюда!
Свалим с лестницы жида!
Мирон Александрович во все глаза смотрел на сына и бессмысленно вертел в руке пресс-папье.
— Все? — выдавил он.
— Все.
— Чье это сочинение?
— Не Пушкина, конечно.
— Я спрашиваю: чье это сочинение? — побагровел Мирон Александрович.
— Шаликевича. Доволен?
— Шаликевича? Я такого не знаю.
— Он говорит, что ты еврей.
— Дурак!
— И что я еврей.
— Нашел кого слушать — дурака!
— Это правда?
Дорский подавленно молчал.
— Это правда? — повторил сын.
— Ты не расстраивайся… не расстраивайся… — выдохнул Мирон Александрович.
Каждое слово Дорский повторял по нескольку раз, как заклинание.
Андрей стоял перед ним, чужой, неожиданно повзрослевший. Он вдруг отшвырнул ранец, схватился за прореху на локте, рванул ее и разодрал рукав до самой кисти.
Целую неделю он в гимназию не ходил и с отцом не разговаривал.
Желая задобрить сына, Мирон Александрович купил ему ручные часы с золотым браслетом.
— Ну как этот дурак Шаликевич? Больше тебя не дразнит? — осведомился Дорский после того, как сходил к директору гимназии и, испытывая вполне понятную неловкость, попросил огородить его сына от гнусных и унизительных нападок, влияющих на успеваемость и на неокрепшую, подверженную нежелательным преувеличениям психику.
