Мирон Александрович действительно больше его не встречал. Видно, перевели в другую тюрьму, или отдал богу душу.
Приходя в Лукишки, Дорский всякий раз надеялся, что увидит юнца, что тот снова его облает, обзовет всякими словами. Пусть! Пусть поносит, пусть честит, пусть сравнивает с шакалом и гиеной, но пусть будет живой не ради равенства и братства, а ради своего несчастного отца и матери. Жизни нужны живые. Велика ли радость от верноподданных мертвецов?
Поступаясь своими привычками, Мирон Александрович как-то вскользь, чтобы не навлечь на себя подозрение, спросил у надзирателя, где этот юнец, который — помните? — обозвал его собакой.
— А хиба я знаю… Много их тут, жиденят. И чего им неймется?
Такой же вопрос Дорский задавал и себе. Чего им неймется?
Чего неймется его сыну Андрею? Уж он-то точно жил припеваючи — только учись, только перешагивай со ступеньки на ступеньку, поднимайся вверх, пользуйся тем, что создал для тебя отец — все дороги открыты. Так нет же! Давай фыркать, вертеть хвостом, строить из себя мученика, судью, обличителя, и то ему не так, и это. И родители-де неправедно живут, и учителя шкурники и лицемеры, и власть не власть, а скопище мерзавцев и лихоимцев. И где он всего этого набрался?
Дома ни он, Мирон Александрович, ни Кристина никогда ни о чем таком не говорили, никого — ни царя, ни бога не чернили, и не потому, что были всем на свете довольны, нет, и им многое не нравилось, и они не были слепы, видели, что творится вокруг, и возмущались. Но возмущались как культурные люди, а не как хамы: негромко, осмотрительно, в меру, где-нибудь в спальне перед сном или в лесу во время загородной прогулки, где их могли слышать только деревья или птицы, во все времена поющие одни и те же песни. И делали это не из трусости, а из осторожности. Осторожность — сестра мудрости. А мудрость не в том, чтобы драть перед толпой, падкой до всяких откровений, глотку — это каждый дурак может! — а в том, чтобы дело свое делать. Дело — вот единственное откровение. Самый обыкновенный портной выше и счастливее монарха потому, что после любого переворота у него остается иголка — вечный его скипетр.
Мирон Александрович из кожи вон лез, чтобы уберечь сына от безделья. На нем, на безделье, и всходят цветы восстаний и мятежей. Когда голова пуста и руки свободны, легче всего схватить дубину или топор. Дубина и топор не требуют никакой выучки.
Дорский вовсе не настаивал, чтобы Андрей продолжил его дело. При желании он мог стать не адвокатом, а доктором или инженером. Лекари и строители мостов нужны при всех властях, при всех правителях. Никто не чинил бы Андрею никаких препятствий — ни в Петербурге, ни в Дерпте, ни в Киеве. В конце концов у сына была еще одна возможность — отправиться за границу, в Цюрих или Гейдельберг, кончить там какой-нибудь приличный факультет.
