Мирон Александрович не заметил, как подошел к тюрьме.
В ее коридорах и камерах его всегда охватывало редкостное чувство — неподдельного участия и нескрываемого самодовольства. Самодовольства от того, что нигде — ни дома, ни в гостях у своих именитых друзей не чувствовал он так свою цену, как в ее казематах. Сознание того, что он в тюрьме свой, а быть своим в тюрьме дано не каждому, — что беспрепятственно входит на ее территорию и без проверки выходит, возвышало его в собственных глазах. Каждый поклон надзирателя, дежурного офицера, конвоира Мирон Александрович воспринимал как поклон самой судьбы.
Порой он хаживал по ней даже без провожатых, и от этого доверия у Мирона Александровича приятно екало в груди.
В самом деле, ему, бывшему иудею, позволено без-надзорно ходить по заведению, где содержатся десятки его соплеменников, изолированных от общества за свои подрывные деяния — тайные сборища, покушения, распространение подметных листков, призывающих к бунту.
Эти Робеспьеры и Дантоны не раз пытались и через него передать на волю свою крамолу, свернув ее в бумажную трубочку или облепив подмокшим хлебом. Господи, думал в такие минуты Мирон Александрович, на что они, несчастные, надеются? Что это за мысли, умещающиеся на клочке бумаги или в жалкой тюремной крохе? Кого они, эти ратоборцы за равенство, братство и свободу, хотят ими напугать? Что значит вся их высосанная из пальца крамола по сравнению с некрамольным штыком часового на вышке, с этими некрамольными каменными стенами, с этими окнами, забранными в некрамольные решетки?
Особенно приставал к нему один рыжий юнец в длинной арестантской робе, делавшей его похожим на мельничный мешок, из которого только что высылали зерно.
На прошлой неделе, возвращаясь из арестантского нужника, он ухитрился перехватить Мирона Александровича, пытаясь подсунуть ему какую-то бумажку.
— Передайте на Стефановскую… Малую Стефановскую восемь.
— Простите, — нарочно громко при надзирателе ответил Дорский. — Я не понимаю по-еврейски.
— А по-русски понимаете?
— Русский — мой родной язык.
— Тогда я вам скажу на вашем родном языке: собака вы! Сторожевой пес!
— В карцер захотел? — заорал на юнца надзиратель и толкнул его тяжелой связкой ключей в бок.
Мирона Александровича не столько пришибла брань юнца, сколько угроза надзирателя. А что? И упечет в карцер, на хлеб и воду. А ведь у него, у этого сопляка, и так душа еле держится в теле. Раз угодит в карцер, другой, а в третий погрузят на подводу и — на кладбище, зароют где попало, без холмика, без знака, и будет ему братство с червями и равенство с сырой землей.
