— Чего-нибудь еще желаете, пан меценас?[1] — Неизменно вежливый, в чесучовом пиджаке, делавшем его моложе лет на десять, стройный, без единой жировой складки, с лихо и соблазнительно закрученными усами, он подлетел к столику и участливо, но не назойливо уставился на чем-то опечаленного присяжного поверенного.
— Нет, — рассеянно ответил Дорский. — Разве что стаканчик хереса.
— Сей момент! — поклонился пан Млынарчик и, выписывая ногами на полу, как на вывеске, свою фамилию, удалился.
Вина Мирон Александрович никогда по утрам не пил, только в компании; к спиртному вообще относился с нескрываемым презрением, ни разу не позволил себе выпить больше одной рюмки, но сегодня решил сделать исключение, чтобы отвлечься, сбросить с себя усталость и как-то унять снова проклюнувшуюся головную боль.
Пока он дойдет до тюрьмы, запах вина испарится, но херес поможет ему обрести столь необходимое в его ремесле равновесие и душевное спокойствие.
— Прошу, пан меценас! — возвестил Млынарчик и поставил на столик вино. — Только что из погреба, як бога кохам.
— Спасибо.
Пану Млынарчику «спасибо» было мало. Он испытывал всегда бесценное удовольствие от беседы с паном Дорским. Но сегодня пан Дорский не настроен вести разговоры. Таким мрачным и озабоченным не бывает он даже на кладбище, где они и познакомились в позапрошлом году, через месяц после смерти пани Кристины, когда пан меценас пришел с пышным букетом осенних цветов, кажется, астр. Еще и памятника не было, торчал только железный крест с жестяной табличкой: «Кристина Дорская… скорбящие муж и сын».
— Нас с вами могилы свели, — шутил, бывало, Мирон Александрович.
Как же, как же, кивал головой довольный пан Млынарчик, наши малжонки рядышком лежат, моя — под липкой, а ваша — под открытым небом.
Пан Млынарчик и надоумил Мирона Александровича позаботиться о себе. Он, пан Млынарчик, уже позаботился — приобрел участок, тоже под липой, поблизости от покойницы жены. И вам, пан меценас, пора; жизнь скоротечна, как забег на скачках…
Смотритель кладбища, кривоногий горбун с глазами одичалой собаки, встал на дыбы:
— У нас только православных хоронят. У евреев свое кладбище.
Мирон Александрович просто оцепенел. Откуда ему, уроду, пугалу поганому, известно, что Мирон Александрович — еврей? У него что, на лбу написано? Да мало ли на свете картавых и носатых — татар, грузин, тех же поляков? Председатель губернского суда Борис Евгеньич Чистохвалов по внешности вылитый иудей, а на самом деле чистокровный столбовой дворянин. Что прикажешь с ним делась, если явится к такому горбуну?
