Иногда он поднимался с постели, одолевая дрожь в расслабленных ногах, подходил к окну. Молча смотрел через стекла на безотрадный мартовский пейзаж: сырое серое небо, сырой серый снег, на больничный двор, застроенный одинаковыми кирпичными корпусами, на голые черные ветки деревьев.
Ныло в груди.
Он понимал, что умирает. И уже не отгонял мыслей об этом. Если бы его спросили о теперешних ощущениях, он, вероятно, сказал бы, что ему зябко. Не то чтобы он мерз или его лихорадило, нет. Наверно, думал он, организм устал бороться с болезнью, жизненная энергия испарилась из всех клеточек тела, и теперь каждая из этих клеточек чувствует зябкость.
Черт его знает, как ему не повезло!
До тошноты опостылела эта изнурительная, теперь уже бессмысленная маета с уколами, ингаляциями, орошениями, таблетками, холодными прикосновениями металла в рентгеновском кабинете. Мутило от устоявшегося больничного духа — смешанных запахов хлорки, испарений стрептомицина и щей.
Эта проклятая хворь почему-то болезненно обострила обоняние, неприятные запахи раздражали и угнетали.
Но он убедился также и в другом. Оказалось, в памяти хранятся отчетливые воспоминания и об ароматах, дарящих радость. Из давнего прошлого, из забытья явственно донеслись до Каштана благодатные запахи свежескошенного сена, срезанного гриба, дуновения горьковатого дыма от тлеющих осенних листьев.
Из детства докатились два самых прекрасных запаха, которые принесли ему ощущение счастья. Первый из них — воздух столярной мастерской, в которой работал его отец, настоянный на смолистых ароматах распиленных досок, опилок, стружек.
И другой — звонкий, ликующий запах внесенного в дом с холода замороженного белья. Заиндевелые и затвердевшие на морозе до крепости дерева простыни источали и холод, и веселый бодрящий запах… Это единственная вспышка — воспоминание о матери, запечатлевшееся в памяти ребенка.
Каштан чувствовал, что соседи по палате, глядя на него, испытывают сострадание. От этого было не по себе. И большую часть Бремени он теперь старался лежать с прикрытыми глазами, как бы отделяя себя от них. А чтобы заглушить тоску, отдавался воспоминаниям.
Медленно перебирая годы детства, юности, зрелости, он хотел извлечь из них и ощутить все светлое, что выпало на его долю…
Словно серебристые пузырьки, всплывали из глубины эти воспоминания о счастливых часах, о моментах радости.
Что он любил в уходящей жизни?
В детстве, когда жил у тетки в Загорске, его всегда завораживала панорама звездного неба. Как назвать это удивительное ощущение сверкающей, мигающей, дышащей, загадочной бездны? Его радостно захватывала, приводила в оцепенение бескрайность и торжественность мироздания.
