Ксавера невольно возвращалась мыслями к сегодняшней листовке. Нечто в ней каким-то образом касалось и ее, и при одном воспоминании о прокламации в девушке пробуждалось бессознательное, ей самой неясное чувство: казалось, воззвание было обращено и к ней, словно она тоже была орудием зла, как тот солдат, к которому обращался неизвестный автор. Разве не требовали от нее, чтобы она всегда была на посту, полностью вооружена, постоянно готова к бою? Солдатам везло больше, их посылали в настоящее сражение — то, о чем она могла только мечтать. О, если бы дело дошло до прямого, открытого боя между обеими партиями, тогда бы все увидели, кто первый выступит против врага, кто выше всех поднимет знамя с изображением святого креста, в чьей руке смело сверкнет меч! Тогда бы никто не посмел обвинить ее в нерадивости, вялости! А теперь она была не героем-воином, а простым шпионом, на которого жаль даже пули и которого, поймав, попросту вешают… Королева колокольчиков заплакала.
Уже не в первый раз Ксавера делалась угрюмой и раздраженной, искала уединения, чтобы успокоиться, овладеть своими чувствами, но сегодня она впервые призналась себе, в чем причина ее дурного настроения, прежде она всегда успокаивала себя бабушкиными словами, мол, никакой другой девице не выпало подобного счастья, среди знакомых ни одна не пользуется таким успехом в обществе, как она, ни одна из них не бывает сегодня — всеми боготворимой царицей бала, завтра — средоточием внимания в театре, солнцем, привлекающим к себе все взгляды, на следующий день — душой дружеского кружка молодежи; она не только красивее всех, но и одета богаче других, и, что важнее всего, куда независимее подруг. Прочие девицы находятся под наблюдением осмотрительных матерей, то и дело напоминающих, как им надобно себя вести, все они вынуждены боязливо придерживаться одного поклонника и делать все, чтобы он не ускользнул; она же имела право распоряжаться мужскими сердцами по своему усмотрению: принимать или отвергать ухаживания, сочувственно внимать признаниям и вздохам или смеяться над ними, ослеплять влюбленных юношей светом своей благосклонности, а затем с холодным равнодушием отворачиваться от них, — и никто не только не мешал ей в этой игре, а напротив, ее тем больше хвалили, чем с большей свободой она себя вела, отнимая у осмелившихся сблизиться с ней мужчин последние капли здравого смысла. Ее, и только ее действия не ограничивались никакими правилами, ей никто не мешал, она была полностью вольна во всех своих поступках.
